Не раз в то время я думал о том, что лишь по великой милости Провидения не было в тот год в Сити пожаров, по крайней мере больших пожаров; в противном случае это было бы страшным несчастьем: ведь людям пришлось бы тогда либо не тушить их вовсе, либо собираться кучками, а то и целыми толпами, несмотря на опасность заразы, и не думать, в какие дома они входят, какие пожитки перетаскивают, с какими людьми общаются. Но получилось так, что, не считая пожара в Крипплгейтском приходе и еще двух небольших пожаров, тут же потушенных, в продолжение всего года такого рода неприятностей больше не было. Рассказывали об одном доме на Суон-Элли, между Госуэлл-стрит (в той ее части, что ближе к Олд-стрит[266]) и Сент-Джон-стрит;[267]его обитатели заразились чумой и постепенно вымерли все до единого. Последняя женщина — ее нашли мертвой прямо на полу, похоже, легла так, чтобы умереть перед камином; огонь вырвался наружу и прожег дощатый пол и стропила под ним, все вплоть до тела, однако не тронул покойницы (правда, на ней почти ничего не было) и сам собой затих, не повредив всего дома, хотя это был ветхий деревянный домишко. Насколько правдива эта история, не могу сказать, но город, на следующий год жестоко пострадавший от пожара, в том году не испытал на себе этого бедствия.

Однако, учитывая бредовое состояние больных во время агонии, о чем я уже говорил, и то, что в своем безумии они, находясь без присмотра, совершали самые отчаянные поступки, было очень странно, что никаких несчастий такого рода не произошло.

Меня не раз спрашивали (но я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос), как получилось, что столько больных ходило по улицам, в то время как зараженные дома так тщательно выискивались, запирались и охранялись.

Признаюсь, не знаю, что на это сказать, кроме следующего: в таком огромном и многолюдном городе невозможно было сразу найти все зараженные дома или сразу запереть все такие дома, так что многие свободно разгуливали по улицам, где хотели, прежде чем становилось известно, что они из такого-то и такого-то зараженного дома.

Правда, как некоторые доктора говорили лорд-мэру, зараза так свирепствовала в определенные периоды, люди заболевали так часто и умирали так быстро, что невозможно, да и бессмысленно было ходить и расспрашивать кто болен, кто здоров, или запирать их так тщательно, как это следовало бы делать; ведь иногда почти все дома на улице были заражены, а то и все жители в этих домах; и, что еще хуже, ко времени, когда становилось известно, что дом заражен, оказывалось, что большинство находившихся в нем больных уже давно перемерло, а остальные сбежали, боясь, что их запрут; так что бессмысленно было числить такой дом зараженным и запирать его: зараза произвела свои опустошения и ушла из дома еще до того, как стало известно, что в доме есть больные.

Уже это должно бы убедить любого разумного человека, что раз предотвратить распространение заразы было выше возможностей магистрата, да и выше любых человеческих возможностей и ухищрений, то и практика запирания домов совершенно не помогала этой цели.[268]Действительно, польза для общества была от нее незначительной по сравнению с тем горестным грузом, которым она оборачивалась для запертых так вот семей; и пока я, в соответствии с занимаемой должностью, был причастен к введению этих строгостей, я не раз имел случай убедиться, что они не отвечают своей цели.

Например, меня как наблюдателя (или визитера) попросили разузнать поподробнее о положении нескольких зараженных семей, но не успевали мы дойти до домов, где явно поселилась чума, как кто-нибудь из семейства сбегал. Магистрат возмущался, упрекал наблюдателей в нерадивости при расспросах и проверках. Но дома стояли зараженными задолго до того, как это становилось известно. Не понадобилось и много времени (ведь я выполнял это опасное поручение лишь половину положенного двухмесячного срока), чтобы понять, что у нас нет другого способа разузнать о положении семьи, кроме как расспрашивать у дверей самих обитателей дома и их соседей. Что же касается того, чтобы войти в дом и обыскать его, то подобной мере городские власти никогда не решились бы подвергнуть население; да и никакой горожанин не согласился бы участвовать в таком предприятии: ведь это бы значило подвергнуть себя неминуемому заражению и смерти, да еще погубить свою семью; а кроме того, ни один честный уважающий себя гражданин не остался бы в Лондоне, если б знал, что может подвергнуться такому унижению.

Так что точность наших сообщений зависела от ответов соседей и самих членов семьи, и было очевидно, что от неверных сведений не избавишься.

Правда, хозяин дома был обязан в течение двух часов давать сведения наблюдателю, если кто-нибудь из его домочадцев заболевал (точнее, обнаруживал признаки заразной болезни); но находилось столько предлогов избежать этого и оправдать допущенную небрежность, что редко кто давал сведения до того, как дом не покидали все те, кто хотел это сделать, будь то здоровые или больные; и до тех пор, пока это так продолжалось, было совершенно очевидно, что запирание домов не является достаточной мерой, способной предотвратить распространение заразы: ведь, как я уже где-то упоминал, многие уходили уже зараженными, хотя могли и не подозревать об этом. И некоторые из них ходили по улицам, пока не падали замертво; не то чтобы болезнь внезапно поражала их, как удар пули, — зараза уже давно гнездилась у них в крови и постепенно овладевала всеми жизненными органами, пока наконец не добиралась до сердца: тогда больной умирал внезапно, падая, как при обмороке или апоплексическом ударе.

Поначалу, как мне известно, даже некоторые из наших врачей полагали, что люди, умиравшие вот так прямо на улице, заболевали в тот самый момент, когда они падали замертво, будто их настигал гром небесный, подобно тем, кто погибал от удара молнии; однако позднее они изменили свое мнение, так как, обследовав тела погибших такой смертью, они обнаружили либо проступившие бубоны, либо другие явные признаки болезни, которая угнездилась в них ранее, чем первоначально полагали врачи.

Поэтому-то, как я уже говорил, мы, наблюдатели, зачастую не в состоянии были узнать, заражен ли тот или иной дом, пока не было уже слишком поздно запирать его или, как иногда бывало, пока не умирали все оставшиеся в нем обитатели. На Петтикоут-Лейн[269]заразу занесли сразу в два соседствующих дома, и несколько человек в них заболело, но болезнь так хорошо скрывали, что наблюдатель (он был моим соседом) так ничего и не знал о ней, пока ему не прислали записку, что люди в этих двух домах все перемерли и нужно послать туда телеги, чтобы доставить трупы на кладбище. Дело в том, что главы обеих семей, объединив усилия, устраивали так, что, завидев наблюдателя, одновременно выходили из дома и отвечали друг за друга (то есть лгали), да еще заставляли кого-нибудь из округи подтверждать, что они здоровы (а те, возможно, и сами пребывали в неведении); и так продолжалось до тех пор, пока смерть не сделала невозможным долее хранить тайну и не пришлось ночью заказывать погребальные телеги к обоим домам; так что все, в конце концов, вышло наружу. Но когда наблюдатели приказали констеблю запереть дома, там уже не было никого, кроме троих умирающих — двое в одном доме и один в другом — и двух сиделок, которые признались, что в дом попала зараза вот уже девять-десять дней назад, что пятерых здесь уже схоронили, все же остальные члены семей (а семьи были большие) сбежали, — кто уже захворавший, кто здоровый, а кто неизвестно — здоровый или больной.