В том же письме Спиноза сообщает, что заканчивает работу над третьей частью «нашей философии», то есть «Этики», и так как она выходит длиннее, чем он предполагал, то вскоре пришлет де Врису или самому Боуместеру то, что уже готово, приблизительно до теоремы 80 — если последний согласен выступить переводчиком книги на голландский. Это, безусловно, опять-таки было важным дружеским жестом, доказывающим, что Спиноза нисколько не сомневается в способностях Боуместера.

В этой части письма любопытны два момента.

Во-первых, как известно, окончательный вариант «Этики» насчитывает пять частей, и в третьей части имеется всего 59 теорем. Таким образом, видимо, при окончательной редактуре Спиноза разделил третью часть книги на две или даже на три.

Во-вторых, нельзя не обратить внимания на множественное число, которым Спиноза характеризует свое учение, — «наша философия». Думается, тем самым он превращал эту философию в нечто большее, чем личное мировоззрение, а видел в нем то учение, которое должно в будущем указать путь к счастью всему человечеству. Его ближайшие друзья и ученики таким образом представляются с помощью такого перехода к множественному числу уже больше, чем просто единомышленниками Спинозы. Нет, они — его «апостолы», те самые, которым предстоит донести истины спинозизма до потомков. И, надо заметить, они честно выполнят эту задачу.

Кроме того, Спиноза напоминает Боуместеру, что тот обещал прислать ему варенье из красных роз — наиболее популярное в то время средство для лечения легочных заболеваний, как понятно сегодня, чрезвычайно богатое витамином С.

При этом Спиноза упоминает, что в последние три месяца у него было два или три приступа «лихорадки», каждый из которых продолжался по три дня, но он «прогнал ее и отправил к черту» благодаря строгой диете. Это — первое свидетельство о начале обострения у Спинозы легочного заболевания, которое меньше чем через 12 лет и станет причиной его смерти.

Весной того же 1665 года, после долгого перерыва, возобновилась переписка Спинозы с Генрихом Ольденбургом.

В апреле Ольденбург направил Спинозе первое письмо, в котором сообщал, что был рад узнать, что Спиноза жив и здоров, и приносил извинения за долгое молчание, ссылаясь на занятость и семейные неприятности, а заодно рассказал о последних научных новостях.

Хотя столь длительное молчание Ольденбурга выглядело по меньшей мере странным, Спиноза не замедлил с ответом, отметив в письме, что хорошо знает о том, как идут дела у Роберта Бойля и самого Ольденбурга в связи с тем, что у них появился новый знакомый — Христиан Гюйгенс, с которым Спиноза в последнее время часто общается. Сам факт этой переписки удивителен и, одновременно, характеризует Европу того времени: да, идет война между Англией и Голландией, но при этом англичане, пусть и не без трудностей, но могли переписываться с голландцами, а голландцы — с англичанами.

В письме, датируемом 4 сентября (его текст до нас не дошел), Спиноза, судя по всему, сообщил Ольденбургу, что приступил к сочинению «Богословско-политического трактата». Иначе просто трудно объяснить следующие слова из ответа Ольденбурга:

«Что касается Вас, то я вижу, что Вы в настоящее время не столько философствуете, сколько — если можно так выразиться — Богословствуете; ибо Вы заняты занесением на бумагу Ваших мыслей об ангелах, пророчествах и чудесах. Но, быть может, Вы трактуете об этих предметах с философской точки зрения. Во всяком случае, я уверен, что произведение это будет достойно Вас и в высшей степени интересно для меня. Хотя наше бедственное время сильно затрудняет свободу сношений, прошу Вас сообщить мне в ближайшем по крайней мере письме замысел и задачи этого сочинения»[158].

Спиноза не замедлил дать ответ на этот вопрос.

«В настоящее время, — сообщает он, — сочиняю трактат, излагающий мои взгляды на Писание; к этому побуждают меня:

1) предрассудки теологов; я знаю, что они в высшей степени препятствуют людям предаваться философии, а потому я и стараюсь разоблачить их и изгнать из умов более разумных людей;

2) мнение, распространенное обо мне в толпе (vulgus), которая не перестает обвинять меня в атеизме, — это мнение я также пытаюсь, насколько возможно, рассеять;

3) свобода философствования и высказывания того, что думаешь, — свобода, которую я стремлюсь утверждать всеми способами и которая здесь терпит всяческие притеснения вследствие чрезмерного авторитета и наглости проповедников».

Таким образом, цели «Богословско-политического трактата» изначально были определены Спинозой предельно точно. Одновременно он как бы невзначай роняет слова о разочаровании в человечестве и о том, что «предоставляет каждому жить по своему нраву… лишь бы мне было позволено жить сообразно с истиной»[159].

* * *

Что касается отношений Спинозы с Христианом Гюйгенсом, одним из величайших ученых XVII века, то они заслуживают того, чтобы о них рассказать особо.

По всей видимости, их знакомство состоялось еще летом 1663 года и продолжалось вплоть до отъезда Гюйгенса в Париж в 1666 году. Возможно, они случайно встретились в компании поклонников философии Декарта в Гааге, но не исключено, что Спиноза сам искал этой дружбы и нанес визит Гюйгенсу в его родовом поместье, расположенном рядом с Ворбургом.

После этого их часто видели прогуливающимися вместе, что вроде было неудивительно: этих двоих связывало немало общего, и прежде всего любовь к философии, математике и, само собой, общая страсть к оптике. Причем как к теории, так и к практике — оба увлекались шлифованием стекол и изготовлением оптических приборов.

Гюйгенс в письмах брату, как уже упоминалось, называл линзы для микроскопов, изготовленные Спинозой, «чудесными», а Спиноза внимательно следил за попытками нового знакомого ускорить и оптимизировать процесс шлифования стекол, хотя, похоже, и не особенно ими впечатлялся.

«Гюйгенс всецело занялся полировкой оптических стекол; он изобрел довольно хороший станок (на котором он может вытачивать также и металлические формы, служащие для шлифования стекол). Чего он этим достиг — я еще не знаю, да, по правде сказать, и не особенно жажду знать. Ибо на основе личного опыта убедился, что на сферических формах стекла руками шлифуются лучше, чем какой бы то ни было машиною»[160], — писал Спиноза Ольденбургу в ноябре 1665 года.

Однако и из писем Спинозы, и из воспоминаний его современников следует, что подлинной дружбы между ними не было, да и, по всей видимости, не могло быть — при том, что Гюйгенс, вне сомнения, отдавал должное уму и оригинальности идей Спинозы. Слишком уж многое разделяло богатого голландского аристократа и по большому счету полунищего еврея, изгнанного собственной общиной.

Как считают Беленький, Надлер и многие другие авторы биографий Спинозы, Гюйгенс так и не смог преодолеть в себе сословных предрассудков, и Спиноза это почувствовал. Хотя не стоит забывать и о том, что оба они придерживались совершенно противоположных политических взглядов (в немалой степени опять-таки обусловленных их происхождением). Гюйгенс был горячим приверженцем монархии и сторонником принца Оранского, в то время как симпатии Спинозы были целиком на стороне республики и де Витта.