Договоривши до такой крамолы, кухарка выпучила глаза и прикрыла рот ладонью. Пьер лишь приложил палец к губам и покачал головой: мол, не слышал ничего, не бойся! Попытался долить воды из пустого кувшина — и обнаружил, что руки дрожат не хуже, чем у вдрызг пьяного эконома.

Кажется, у него и зубы стучали. И трясло всего, как в лихоманке. По этой-то причине он не стал ничего говорить об уходе, и просить ничего не стал, лишь молча крепко обнял Клару, подхватил свой узелок и выскочил из особняка дю Мортенов с чёрного хода.

Оглянулся.

Нет, на эту сторону, во внутренний двор, её окна не выходили. Это с красивого фасада поблёскивала дорогой расстекловкой балконная дверь, а за тяжёлыми портьерами трёх высоких окон скрывалась, пряталась ото всего мира… Тварь.

Тупая злобная тварь. Паучиха, затаившаяся в темноте.

Заманивает невинных девушек. Уже троих сожрала, тварь.

Мари, ах, Мари!

Нет, у него не хватит духу влезть через каминную трубу в хозяйскую спальню и просто придушить паучиху. Та, хоть и дрянь, но с виду человек, а он е то что девушке — курице-то шею не свернёт, такой слабак, над ним все смеются… Но и в деревню теперь не сунется. Нечего там делать.Никого он там не найдёт.

Ему нужно в.

Да, он знает, что доносчику достаётся первый кнут. Ничего, шкура у него крепкая, выдержит. Он сильный, хоть с виду и хлипок.

Между тем в Лютеции вовсю бушевала весна. Синела небом, парила маревом с подсыхающих булыжников мостовых и рассыпанных яблок конского навоза, сверкала в свежевымытых окнах, отражалась в каретных стёклах… Пьер растерянно оглянулся. Королевская площадь. Эк его занесло, а он и не заметил! Совсем забыл, что таким простецким, как он, сюда лучше не показываться, а если уж забрёл — жмись к стенам, чтоб господам на глаза не попасться. А он, тютя, впёрся в самый центр, и озирается у всех на виду.

Где же её искать, ту Инквизицию? Все о ней говорят, а как туда попасть — никто не знает. Ведь где-то они находятся, эти страшные подвалы?

На плечо парнишки легла тяжёлая рука. Тот едва не подпрыгнул от страха.

— Здоров бегать, вьюнош.

Ему пришлось задрать голову, чтобы встретиться взглядом с монахом, чьё лицо едва проглядывало их глубин капюшона.

— От самого дома за тобой иду. Хорошо, что остановился, не то пришлось бы заарканить да стреножить… — Словно противореча собственным угрожающим словам, добродушно усмехнулся. — А что нас искать, когда мы у тебя за спиной стоим? Ну, пойдём, поговорим, ежели сам того желаешь.

* * *

Лучшие модистки Эстре сбились с ног. После появления в свете Очень Важной Восточной Гостьи среди знатных дам возник бешеный спрос на экзотические никабы. Ещё во время первого выезда в закрытом экипаже, когда, говорят, сам Винсент Модильяни показывал загадочной приезжей красавице Эстре, многие любопытные прохожие разглядели сквозь окна кареты сверкающие, как изумруды, очи, выразительно очерченные сурьмой, белизну кожи, ещё более нежную на фоне густо-вишнёвых платков, прикрывающих голову и лицо… Любопытство, причём не только дам, было взбудоражено до предела. На торжественную передачу Эстрейскому Университету библиотеки знаменитого Аслан-бея повалили толпы: каждый надеялся хотя бы издали увидеть красавицу. (Отчего-то никто не сомневался, что рыжекудрая вдова ослепительно прекрасна). За право одолжить на время простую студенческую мантию предлагались немалые деньги, и многие школяры в тот день заполучили возможность обогатиться, однако немногие ею воспользовались. Глянуть на таинственную незнакомку хотелось всем, и уж тем более — молодым людям, не отягощённым семьёй и иными заботами кроме высиживания в аудиториях под речитативы преподавателей.

На этот раз Рыжекудрая была в белых покрывалах, на которых, словно капли росы, играли нашитые жемчуга. И по лёгкой грациозной походке, по упругости шага, по нежному голосу можно было с уверенностью сказать: да, молода, красива! Ибо если даже кончики пальцев, выглядывающих из-под покрывала, совершенны, то что же тогда говорить о лице?

А на следующее утро весь город заполонили белые хлопья бумажных листов со стихами знаменитого поэта, воспевшего красоту Богини, в которой все тотчас узнали почётную гостью Гайярда:

«Какая смертная тебя б затмить могла

Осанкой, поступью, иль красотой чела,

Иль томным блеском глаз, иль даром нежной речи?

Какой из нимф речных или лесных дриад

Дана и сладость губ, и этот влажный взгляд,

И золото волос, окутавшее плечи?1»

Про «золото волос» поэту, разумеется, нашептала Муза, ведь из-под изящно покрытого головного платка прекрасной пери не сумел прорваться к любопытным взглядам ни один локон; но самое прозвище Рыжекудрой так и рождало в воображении облик юной девы, прикрытой водопадом золотисто-рыжих кудрей. Это было так волнительно, так… маняще…

Первые красавицы Эстре, юные и зрелые, замужние и на выданье, пухленькие и худощавые, целомудренные и не очень — в этот же день ринулись к своим портнихам и швеям. И суток не прошло, как самая смелая дева появилась на одном из приёмов в почти османском никабе, с той лишь разницей, что верхняя часть была более плотно задрапирована, зато нижняя, почти прозрачная, позволяла пусть не увидеть полностью, но угадывать — вот в чём пикантность! — очертания губ, точёного носика, подбородка… За первой расхрабрившейся девой последовала вторая, третья… И все в один голос твердили: это восхитительно! В этих тонких покрывалах чувствуешь себя защищённой, словно рыцарь в броне!

В ход шли лучшие прозрачные и непрозрачные ткани, расписные и однотонные, кружево и вышивка, драгоценные пряжки для скрепления верхних и нижних вуалей, налобные украшения, в особенности жемчуг и кораллы, диадемы, подвески в виде хрустальных слезинок, и прочая, и прочая… Поскольку на виду оставались лишь глаза — у торговцев дамскими товарами нарасхват раскупались сурьма и палочки для подводки, краска для век и пудра. В салоне известной Бланш Леро последовательницам восточной гостьи, завоевавшей умы франкских женщин, могли даже подрисовать трогательные веснушки. А уж когда сама герцогиня Марта привела к Бланш некую женщину, суровую пожилую красавицу — как поговаривают, родственницу Рыжекудрой — и та научила мастериц Леро великому искусству нанесения на ладони и ступни узоров из хны — привычный мир, казалось, взорвался.

Эстре жил и дышал Востоком. Распахивал чудо-кофейни, примерял яркие нежные ткани, приятные глазу, особенно после зимней тусклости красок, рвал из рук торговцев персидские ковры, заманивал новых кондитеров. И уже не в новинку, а словно всю жизнь бегали по улочкам лоточники с пахлавой и чак-чаком, знатные дамы считали неприличным появляться на улице с открытым лицом и без охранника, желательно темнокожего… Некоторые ревнители церковных устоев попытались возмутиться: попирание норм, так сказать! морали! Этак и до многожёнства скатиться недолго! Но в защиту никабов стеной встали ревнивые мужья, и даже Бенедикт Эстрейский в ответ на жалобы ревнителей веры лишь усмехнулся: