– Ну, это примерно как сидеть верхом на паяльной лампе. Но ты же помнишь, каждый может пожаловаться на тяжелую судьбу. В детстве нас предупреждают, что придется страдать, однако забывают упомянуть об унижении. В самом деле, какой уважающий себя плод согласится выйти на свет, если ему показать, как он будет сидеть на приеме у проктолога, или пойдет новобранцем в армию, или примет участие в телевикторине?

Даймонд отворачивается, и вы используете этот шанс, чтобы выкинуть газовый баллончик в корзину с грязным бельем.

– С другой стороны, – продолжает он, – у большого переда бывает большой зад. Старый хитрец Ямагучи может стать моим героем, если правильно разыграет свои карты. А пока, как видишь, я поставлен на колени.

– Ка-ка-как далеко оно зашло? – Вы приближаетесь к нему на один гейша-шажок.

– Болит, когда не смеешься.

С этими словами Даймонд выпрямляется, не вставая с колен, и вы осознаете, что смотрите прямо на его сами-понимае-те-что. И «оно» тоже смотрит на вас – своим единственным эпикантическим глазом! Просто поразительно, насколько оно… красиво! По сравнению с Белфордовым. У Белфорда член, пожалуй, подлиннее и потолще; но его морщинистая, кривая, налитая кровью тушка так живо напоминает вареное индюшачье горло, что на нее противно смотреть. А даймондовский инструмент похож на ствол гипсового дробовика: гладкий, прямой и лунно-белый, а головка как сатиновое яблочко – розовый гибрид между девичьей подушечкой для иголок, бутоном тюльпана и головой резиновой кобры. Что ж, если это кобра, то вы – флейта заклинателя, ибо грозная змея следит за каждым вашим движением, раскачиваясь и танцуя и ни на миг не упуская из виду.

Покраснев, как никогда раньше не краснели, вы зачарованно следите за восставшим органом: его вид гипнотизирует, как давеча гипнотизировали бредовые даймондовские монологи. Коленки быстро превращаются в смесь гелия с куриным бульоном; когда Даймонд протягивает руку к вашему запястью, одно колено уезжает на запад, а второе на восток, чтобы дать больше места расползающемуся по трусикам мокрому пятну, и в унисон с этим процессом в животе зажигается тающее чувство, хорошо знакомое банановому эскимо, разбросанному по квартире Белфорда.

Даймонд привлекает вас к себе. Миг – и уже вы стоите на коленях. Ваши губы встречаются – сначала робко, потом смелее… и вдруг его язык взрывается у вас во рту и прыгает, как пойманная форель, и вертится с боку на бок, как котлета в неумолимых пальцах мясного инспектора, и лихорадочно покрывает нёбо немыслимыми фресками, как мышиный Микеланджело, искупавшийся в черном эспрессо; в ответ на это вы отбрасываете прочь зеленые листья, и они устилают пол, унитаз и ванну – овальные, ланцетовидные, пронзеннолистные, щитовидные, орбикулярные, дельтовидные, – а освободившаяся рука обхватывает его… О боже! Никогда еще ваши пальцы не сжимали ничего столь гладкого, твердого и живого – такого живого, что кажется, оно звенит; даже страшно становится, словно держишь высоковольтный кабель, искрящий и подрагивающий.

Вы чувствуете, как его рука – почему-то вы уверены, что именно та, с татуировкой, – пауком заползает под юбку. Трещит материя. Краем глаза вы замечаете летящие обрывки трусиков. Это последнее, что вы видите, ибо, подобно школьнице, ослепленной красным порывистым ветром желания и похоти, свистящим, словно сирокко, из хлорированных подвалов души, позабыв смысл таких понятий, как «болезни», «беременность» и «гордость», вы валитесь на спину, зажмуриваете глаза и раздвигаете ноги, издавая короткие щенячьи повизгивания.

Чего же он ждет? Ах да, конечно! Презерватив. Как можно было так безответственно забыть?… Но постойте, что он говорит? Снизу, из области промежности, доносятся вздохи и бормотание:

– О, это даже не вагина, это какое-то monstre sacre! Одна из тех рытвин, в которых ломаются оси великих империй. Ворота, не поддавшиеся Самсону. Ухмылка моллюска, муравейник чудес…

И так далее.

О боже! Вы открываете глаза – и тут же опять зажмуриваетесь, потому что его длинный язык проезжает от ануса до пупка. О боже! Что он делает?! Помнится, об этом рассказывала бесстыжая Кью-Джо, но сами вы никогда… Тело трепещет от движений жадного жала; вы кричите в голос, когда язык мимоходом заглядывает внутрь; а когда зубы Даймонда нежно нащупывают клитор… О боже!

Секундой позже его лицо, блестящее от божественного рассола, появляется в поле зрения – он осторожными поцелуями раскрыл вам глаза, – и вы ощущаете, как округлый твердый поршень начинает забираться внутрь, глубже и глубже – медленно, нахально, сантиметр за сантиметром, словно медицинский зонд, раздвигающий липкие ткани…

И тут здание начинает трястись, зубные щетки падают с полки и скачут по афганскому ковру, уши заполняются стуком и грохотом, напоминающим звук далекой битвы, и вы думаете: правду говорят, что Земля вертится!

Даймонд улыбается улыбкой фаталиста, тормозит свой локомотив в миллиметре от пульсирующей матки и, кивнув на потолок, шепчет:

– Десять часов. Боулинг открылся.

Плотские объятия самодостаточны. Они с легкостью душат биологические нужды, растворяют интеллект, стирают сознание, с успехом перечеркивают голод, усталость, боль, время, голос рассудка, чувство ответственности и совесть, а уж такую мелочь, как грохот боулинга, должны отфильтровать без остатка. Так оно вскоре и происходит: треск разлетающихся кеглей заглушается ритмичным шлепаньем животов – юбка задрана вам на лицо, и вы изо всех сил цепляетесь за осыпающиеся края бездонной шахты траханья.

Подобно тому, как вагинальные мышцы смыкаются вокруг фаллоса, гигантские мускулы траханья смыкаются вокруг вашей души, превращая ее в капельку мускусного жира, в кусочек наэлектризованного сала, скворчащий на скользкой сковороде. Бартолиновы железы бурлят в собственном соку; всякий раз, когда над ними нависает мошонка, белый пони поднимается на дыбы. Пусть стучат суставы! Пусть хрустят хрящи! Пусть сочится слюна! Пусть…

О боже! Ну что еще?!

Даймонд снова выдает фаталистическую улыбку, и в ритмичных движениях наступает перебой. «Что случилось, милый? – хотите вы спросить. – Пожалуйста, не останавливайся! Не останавливайся никогда…»

Однако слова застывают на онемевших губах: за спиной любовника, заглядывая ему через плечо, нависает фигура, сбившая божественный ритм и прогнавшая белого пони с горной вершины в заросли бузины.

Это же Ураган, во имя всех святых! Дурацкий Ураган, здоровенный индеец. Стоит в дверях туалета – невозмутимо, неподвижно и отрешенно, словно и не догадываясь о своей только что сыгранной роковой роли; стоит живым воплощением самого непростительного, после смерти и телефонной бюрократии, вторжения в гармонию человеческого космоса. Коитус интерраптус. Кровь катит к вашим щекам со скоростью кегельбанного шара – вы буквально слышите ее грохот, – а Ураган тихим спокойным голосом, идущим из сокровенных глубин, произносит:

– Прости, Ларри, но ты просил сказать, когда начнут показывать японского доктора.