По-видимому, было в этом слове нечто достаточно привлекательное, в том числе и для жителей Российской империи.

В Литве долгое время, по существу, до присоединения остатков Западной Руси к Российской империи, сохранялось и слово «боярин». Но слово это имело немного иной смысл, чем в Московской Руси. Там, в Московии, чем дальше, тем больше лишались права неприкосновенности и сами бояре, и их земли. В Литве бояре так и остались людьми, обладавшими полным набором рыцарских шляхетских привилегий и прав, владельцами неотторгаемых земель.

Но бояре не были тогда, в XIV—XVI веках, и не стали впоследствии символом рыцарства, а вот шляхетство таким символом стало. И не только в Литве и на востоке Европы.

Что характерно, процесс становления шляхты, ее превращения в силу большую, чем королевская власть, происходил и в Западной Руси — Литве. Развитие шло в том же направлении — от сильной княжеской власти ко все большему расширению прав шляхты и ослаблению великих князей.

В XIV веке литовские князья имели даже больше власти, чем киевские. Великий князь литовский был неограниченным правителем. Вече в его землях не существовало. Рада при князе напоминала Боярскую думу — совещательный орган, а не законодательный.

Князь считался верховным владельцем всех земель, и он лично утверждал все акты о передаче недвижимости из рук в руки.

Кроме того, он считался собственником всего достояния государства. Государственная казна носила название «господарского скарба», то есть княжеского имущества.

Земли, в том числе и в Черной Руси, получали из рук князя привилеи, или уставные грамоты. Но это были не договоры князя с местным князем или с населением, а просто пожалования, которые князь может дать, а может и отобрать.

В XIV веке политический строй Литвы больше походил на московский, чем на польский. Но в XV веке все стало меняться, и в ту же сторону, что и в Польше.

С середины XV века Совет великого князя постепенно трансформировался в Раду панов (Совет знатнейших вельмож). По привилею 1447 года и по привилею князя Александра 1492 года Рада панов фактически ставила под свой контроль власть великого князя.

В конце XV — начале XVI века при активном участии Рады был создан новый судебник, а князь Александр обязался не посылать послов, не отнимать должностей, не раздавать в держание пограничных замков, не проводить государственных расходов, не судить, не вести внешнюю политику без участия Рады.

Рада из чисто совещательного органа все больше становится зародышем парламента (пока — по воле великого князя!).

На Московской Руси это — время Ивана III, время закручивания гаек, превращения уже не только дворян, но и бояр в забитых, знающих свое место слуг великого князя. Время, когда царь-батюшка изволил драть свое священное горлышко, не погнушался лично облаять старого князя Воротынского. Время, когда царь Иван III засыпал во время пира, и все бояре и дворяне боялись шелохнуться. Вдруг, проснувшись, царь-батюшка прогневается на них за беспокойство?!

Стоит ли удивляться, что Литва становится весьма привлекательна для бояр и дворян? Ведь в Литве и в Польше шло расширение прав и свобод, когда в Московии их зажимали.

Другой орган власти шляхты, который выдвигал кандидатов на пост великого князя, назывался Тайная рада.

В соответствии с законом 1492 года, носителем власти в Литве становился не князь, а бояре и дворяне, шляхта, органом власти которых был их съезд — сейм.

На Бальном сейме, где выбирался великий князь, присутствовали князья и бояре, на Великих вальных сеймах, где принимались законы, — вся шляхта.

В XV веке православные войти в Тайную раду не могли.

Фактически, конечно, верхушка православной знати участвовала в работе Тайной рады, но тайно, нелегально. Только в 1563 году, когда было уже поздно, вероисповедные ограничения были отменены. Но на Бальном сейме с 1492 года присутствовали и православные — опыт восстания Свидригайло был учтен.

Весь XVI век роль князя все больше становилась служебной, как в Польше и как в Новгороде Великом! Его земли становились не вотчинными, а должностным владением, так как должность князя стала выборной.

Если раньше государственная казна называлась «господарским скарбом», то теперь она стала называться «земским скарбом», то есть общественной собственностью. Князь даже не мог брать деньги из казны без совета с Радой.

В «Общеземских привилеях» XIV и XV, тем более — XVI века великих князей неоднократно подчеркивалось, что князь имеет право подвергать панов и шляхту личным наказаниям и конфискациям не иначе, как по суду и по закону.

Чиновники могли судить шляхтича лишь за некоторые преступления: разбой, убийство, насилие над женщиной, ранение шляхтича. За все остальные преступления судебное разбирательство вел лично князь.

Эти же привилеи давали шляхте корпоративные права: собираться на сеймы, занимать высшие должности в государстве и главное — выбирать великого князя.

Литовские статуты — сборники законов Великого княжества Литовского, выходившие с 1529 по 1569 годы, — отражают тот же процесс, что и польские законы XIV—XVI веков — отток реальной власти от великого князя, приобретение шляхтой все большей власти, независимости, самостоятельности.

Когда в 1508 году Михаил Глинский «поссорился» с великим князем Сигизмундом и бежал в Московию, это вовсе не было актом протеста против национального или религиозного угнетения. Никто Михаила Глинского и не думал угнетать, а восстал он потому, что великий князь Сигизмунд не отдал ему головой его кровного врага пана Заберезского и даже прямо не велел вести частную войну. «Восстание» Михаила Львовича Глинского и состояло в том, что он напал на Гродно, убил своего врага и велел нести перед собой пику с его отрубленной головой. Великий князь объявил «посполито рушенье» — сбор всех верных великому князю людей, а Михаил Глинский бежал в Московию со всем своим кланом.

В Московии он тоже быстро «восстал», потому что Василий III дал ему в кормление Медынь и Малый Ярославец, а Глинский хотел Смоленск. Ну, и «побежал» обратно в Литву. Тут-то и проявилась коренная разница между этими государствами. Михаила Глинского поймали, заковали, и не сносить бы ему головы, если бы он не заявил о переходе в православие, а Елена Глинская не стала бы женой царя.

Автор совершенно не собирается идеализировать своеволие и сумасбродный гонор феодальной вольницы. Поведение князя Михаила, соответственно, двоюродного деда Ивана IV, отнюдь не было поведением мудрого государственного деятеля, ни даже беглеца от дискриминации. Это поведение совершенно отвратительного и одуревшего от безнаказанности самодура. Когда племянница, став вдовой великого князя московского, заморит дядюшку в тюрьме голодом, свершится страшная, отвратительная, но справедливость: Михаилу Глинскому отольется тем же, что он всю жизнь нес другим людям.

Но «восстание» Михаила Глинского — прекрасный показатель того, что у русской православной шляхты все меньше резонов создавать собственное государство. В Литве у них возможности почти те же, что и у католической шляхты в Польше, и пользуются они ими не менее самоубийственно.