Мои люди работают в корпусах B1, C3 и A. Теперь мы можем подниматься наверх на отметки не только по внутренним лестницам или по лесам, но и на огромных «алимаках» – больших наружных лифтах, собственно, являющихся не лифтами, а скорее, платформами, на которых отправляют наверх материалы, кирпичи, известь, песок, керамическую плитку и мрамор.

Обычно мы обходим стороной бараки инженеров. Очень немногие из них – порядочные люди, большинство же испытывают «аллергию, когда они видят цвет хаки», так что мы ограничиваемся строго рабочими отношениями, тем более что благодаря отданным приказам они делают с военными что хотят.

Время от времени нас зовут в барак главного инженера Илиеску. Он находится снаружи Дома, рядом с забором, который отделяет «Уранус» от проспекта Победы Социализма. Здесь несколько бараков, фактически целый ряд, в одном из них находится киоск, где можно купить дешевые консервы, развесной мармелад (полный песка и камней) и сигареты. С другой стороны, у стадиона, еще был маленький продуктовый магазин, но в этом году его закрыли.

Когда мы заходим в барак, главный инженер Илиеску, человек хрупкого сложения, смотрит на нас холодными, как у рыбы, глазами. Он всегда сидит за столом и курит, время от времени посматривает в окно барака, потом поворачивает голову к нам: «У тебя какое звание?.. Не говори, когда тебя не спрашивают… А где тот здоровый, который у вас шеф (это капитан Мэркучану)?.. Внимание, уважаемые, мне противно от цвета хаки…»

Иногда, когда он в хорошем настроении, он развивает перед нами с выражением и табачным хрипом свои философские взгляды относительно армии:

– Армия, уважаемые, – говорит он нам, выпуская дым через нос, – это институт некоторым образом бесполезный. Я должен постоянно за вами наблюдать и заставлять вас работать. Военное дело, что бы вы ни сказали, имеет в себе паразитическую составляющую, а я бездеятельности не выношу.

– И мы тоже, – сказал ему однажды Ленц. – Именно поэтому мы находимся здесь, возле вас.

В ответ рыбьи глаза инженера посмотрели на нас несколько более внимательно, и он прохрипел:

– Если кто-то имеет другой взгляд на армию, я готов его выслушать.

Тогда я ему сказал:

– Армия – самый несчастный институт, который можно было бы любить. Что вы скажете об этом определении?

Он не сказал ничего.

Несмотря на нехватку личного состава и таинственный саботаж, люди работают безостановочно, работают как безумные. Офицеры, младшие офицеры, простые солдаты, мы мешаем лопатами в известковых ямах, как чернорабочие, возим кирпичи на тачках или кладем штукатурку, работая с мастерком и ковшом для раствора на лесах. Остановиться, чтобы перевести дух, – нарушение, пойти выкурить сигарету – преступление.

За надзирателями в свою очередь тоже ведется наблюдение. Работа ужасная, адская, разрушительная. Это работа без пауз, работа нелепая, работа физически тяжелая, работа военнопленных.

Но мы коммунисты и знаем, что приносим все эти жертвы, чтобы победить гнилой и бесчеловечный капитализм! Мы трудимся, чтобы история шла вперед по ее славному пути!

Увы, но история не движется вперед и даже не стоит на месте, а возвращается к старым истокам деспотизма, туда, где самоуправство тиранов – единственная политика, которая победоносно царит над рабами – старыми и новыми. Плавтиан[57] на свадьбе своей дочери приказал насильно кастрировать сотню римских патрициев только ради того, чтобы будущая императрица имела достаточно евнухов. Безумный император Каракалла наблюдал из укромного места, когда армия резала народ по его приказу. Элагабал[58] ехал верхом на лошади к домам своих порочных друзей по улицам, устланным золотой пылью специально для него. Помпей[59] послал армию завоевать две тысячи городов ради него, Антоний[60] потребовал в римском Сенате, чтобы Египет и Испания стали его частными владениями.

И по завершении двух веков труда под кнутом, когда Гораций и такие, как он, воспевали в божественных стихах всех Августов и Цезарей их мира, народ Рима был беднее, чем когда-либо, империя была полна осведомителей и шпионов, проскрипция и ссылка были единственными законами, власть меча пролагала дорогу террору, а предательства и амбиции властителей мира привели к истощению нации.

Так было всегда! Так будет постоянно! Русский народ построил по приказу Хрущева дорогу из Улан-Батора в Пекин. А Мао сказал: «Дорога из Улан-Батора в Пекин нам, китайцам, не очень-то нужна. Мы бы хотели дорогу из Пекина в Казахстан». И русский народ построил другую дорогу – из Пекина в Казахстан, проливая свой пот и кровь ради китайцев, которые, в свою очередь, по приказу Мао, проливали свою кровь, сражаясь за корейцев-коммунистов против английских и американских войск.

Точно так же кубинцы по приказу Кастро проливали кровь, сражаясь в Африке за эфиопских коммунистов Менгисту. Так же и вьетнамские коммунисты по приказу Ле Зуана сражались в Камбодже за камбоджийских умеренных коммунистов, которые боролись против красных кхмеров-радикалов. Точно так же румыны работали для арабов по приказу Верховного главнокомандующего, который сорил миллиардами долларов в Ливии, Ираке, Афганистане, швыряя просто-напросто деньги на ветер. И все это сделано во имя народов! Многих народов, многих национальных интересов!

Было все же поразительно констатировать, что народы совсем не желали того, чего желали их руководители. Русская армия разбила в 1943 году самую мощную военную машину мира после всего лишь двух лет сражений, но после десяти лет войны не сумела сломить сопротивление нескольких средневековых племен, которые «сопротивлялись» в горах Афганистана, будучи вооружены американским оружием.

И Дом Республики также не вызывает в рядах десятков тысяч военнослужащих того энтузиазма, который необходим для строительства цитадели, могущей простоять века и века. Военным просто-напросто все равно. А военные вышли из народа. Вечером они зашивают рваную одежду или стирают свои носки, курят во дворе лагеря Витан. Мысли резервиста сосредоточены на конкретных вещах, оставшихся нерешенными по отбытии его в армию, его беспокойный ум целиком поглощен проблемой корма для коровы, тем, что жене не на чем привезти дрова из леса, или бьется попросту с неподъемной и колоссальной проблемой курятника, который он соорудил только наполовину позади дома и который оставил незаконченным. И тогда к нему подхожу я, офицер, и кричу на него день за днем, час за часом: «За работу, солдат!» Что бы я сделал, будучи на его месте?