Иркутск

председатель Иркутского губернского

Военно‑революционного комитета

Ширямов

Нижняя челюсть председателя ревкома ощутимо подрагивала, уцелевшие зубы с отчетливым звуком лязгали, окровавленные десны болели, разбитые, распухшие губы мешали отчетливо произносить слова. Причем исключительно матерные, которыми столь богат «великий и могучий». Да и какие тут могут быть нормальные слова – он все же смог под пулеметными очередями доползти до железнодорожной насыпи и хотел перейти пути у входных стрелок, подняться в Глазково. Дома предместья стояли в десяти саженях вверх, на крутом холме, и требовалось еще полчаса, чтобы добраться до ближайших казарм, занятых красноармейцами.

Не успел – чехи хорошо охраняли пути, укрывшись в маленьком распадке за насыпью, под самым обрывом холма. Ему преградили путь два солдата, крепко схватили за руки, повалили на грязный снег. Тут же появился третий, направив граненый штык винтовки прямо в живот. Попытка объяснить интервентам, кто он такой и чем чревато такое их поведение с самим председателем Иркутского ревкома, было встречено издевательским хохотом и обидной зуботычиной.

И тогда Александр Александрович не стерпел унижения и ответил отборной руганью, которую запомнил у революционных балтийских матросов. Чехи несколько секунд оторопело его слушали, хотя все поняли с первых слов, недаром славяне. И уже без насмешек, яростно, совершенно молча, принялись его избивать, методично, жестоко и без малейшей жалости. После сильного удара по челюсти Ширямов махом лишился зубов, а когда под приклад попала голова, он потерял сознание.

– Цволоци, какие цволоци… – прошепелявил большевик и чуть ли не взвыл во весь голос – корешки выбитых зубов адски болели. Он пришел в себя в этой теплушке, удивительно похожей на импровизированную тюрьму, или как там говорят военные – гауптвахту. Четыре маленькие клетушки по углам сколочены из толстых досок и оббиты железным листом, как и стенки вагона. Дверь тоже оббита железом, запирается засовом снаружи, но зато в ней есть маленькое окошко, забранное решеткой. Половину вагона, как раз посередине, занимало пространство с установленной «буржуйкой» из железной бочки, грудой наколотых дров, столом с двумя прибитыми к полу лавками. Кроме него, других заключенных не имелось, только трое мордастых, хорошо отъевшихся на русских харчах солдат.

Александр Александрович сразу же потребовал встречи или с доктором Благошем, или с самим полковником Крейчием, предварительно сказав солдатам, кто он такой. Чехи немедленно раскрыли дверь – Ширямов воспрянул духом, но, как оказалось, совершенно напрасно. Его просто избили, пусть и не так жестоко, как прошлой ночью, больно, но без большого ущерба. Когда чехи закончили экзекуцию, то на хорошем русском языке ему пояснили, что сидеть нужно молча, не издавая звуков. Если «пан большевик» еще не осознал своего совершенно изменившегося положения, то они имеют право объяснить ему иначе, и при этом приставили к горлу кончик острого чуть искривленного бебута, армейского кинжала.

Ширямов понял, что влип, причем серьезно – сидел на нарах молча, в углу мерзко воняло ведро, служившее парашей, и ощутимо дрожал. Но не от холода, в вагоне было натоплено, дрожал от совершенно расшатавшихся нервов и неизвестности.

Лязг открываемой двери бросил его к окошку – в клубах белого морозного воздуха в теплушку забрался высокий военный в шинели и шапке, что‑то сразу приказал тюремщикам, и те моментально выпрыгнули наружу, бережно задвинув за собой дверь. А когда начальник, а это стало ясно, сам открыл камеру и сделал приглашающий жест рукою, то Ширямов его узнал сразу, пусть в вечерних сумерках разглядеть лицо было трудно. Это был сам командующий 2‑й чехословацкой дивизией полковник Крейчий.

Указав на лавку у окна, на которую Ширямов быстро присел, офицер опустился напротив, снял с головы мохнатую меховую шапку, с легкой усмешкой произнес:

– Не думал, что вы останетесь в обреченном городе. Предполагал, что вам хватит хитрости и ума уехать в эвакуацию с первым же обозом по Якутскому тракту, оставив вместо себя Зверева. Вы председатель ревкома, он командующий войсками – не вам, а ему ответ держать.

– Хотел, но вторым обозом. Но тут внезапно напали казаки…

– Вот потому я и рассчитывал, – улыбка на лице Крейчия, освещенном слабым светом керосиновой лампы, сказала Ширямову все без всяких, уже совершенно ненужных, излишних слов. Полковник усмехнулся, увидев исказившееся гримасой лицо своего пленника.

– Вы все правильно поняли, «товарищ» Ширямов – как сказал классик – «мавр сделал свое дело»!

Иркутск

бывший Верховный правитель России

адмирал Колчак

– Революция совершенно изменила Россию, Александр Васильевич, к прежней жизни возврата нет. Большевики дали людям то, что те хотели, – мир с германцами и землю. Не будем брать моральный фактор – темному народу, ведь общее просвещение его не проводилось, по большому счету было откровенно наплевать на идею «великой, единой и неделимой России». Империя рассыпалась на множество осколков, погрузилась в анархию, и большевики с призывами к самым низменным инстинктам выиграли у нас эту гражданскую войну.

– Эту? Я вас правильно понял, Владимир Оскарович, что вы считаете, что еще одна междоусобная война неизбежна? – адмирал крепко сжал подлокотники кресла своими сильными пальцами.

– Да, Александр Васильевич, – Каппель говорил негромко, лицо серое от нечеловеческой усталости. А глаза… Адмирал не мог подобрать слово, но он видел их постаревшими на много лет, словно седыми. Именно седыми, пусть такое сравнение будет казаться очень странным.

То, что с ним произошло, и смерть, и чудо воскрешения, потрясло адмирала настолько, что его собственная участь совершенно не волновала. Да и большой радости от спасения он не испытывал – если жизнь что‑либо дает, то жди от нее урона, эта аксиома была давно им усвоена.

– Да, если мы удержимся на территориях, которые еще контролируем. И не просто удержимся, но и получим поддержку населения. А это можно сделать только через Народные советы, не следует бояться этого слова, ведь соборность и жизнь в «миру» свойственны русскому человеку испокон веков, чем большевики и воспользовались. А потому мы обязаны прибегнуть к этому средству, иначе нельзя. Мы просто ничего не сможем противопоставить им, это война не солдат, это битва за умы, борьба идеологий. Помните высказывание императрицы Екатерины Великой, которое мы, русские генералы и офицеры, почему‑то забыли – «пушками против идеи не воюют». За то и поплатились разгромом и разорением страны…

Возникла долгая, но отнюдь не тягостная пауза – адмирал молча курил, осмысливая сказанное, генерал‑лейтенант Каппель неподвижно сидел в кресле, прикрыв глаза – казалось, что он уснул, но Александр Васильевич понимал, что сейчас главнокомандующий размышляет над каким‑то очень сложным вопросом. А потому старался не побеспокоить Владимира Оскаровича, ставшего совершенно другим человеком, не тем, которого он знал.