Юрий Лот, достаточно осведомленный в богословских науках, который и пособлял пастору во время словесных прений, происходивших в конце мая и начале июня 1644 года.

Прения эти велись в доме вышеупомянутого иноземца, перешедшего в православие, Дмитрия Францбекова, который исполнял при сем обязанности переводчика и сам принимал участие в диспуте. Этот диспут сосредоточился преимущественно на обряде крещения. Фельгабер настаивал на том, что греческое βαπτιζω значит не только погружать, но также окроплять или обливать. Главный его оппонент Иван Наседка, подобно своим товарищам, не был настолько знаком с греческим языком, чтобы оспорить искусного в диалектике пастора в этой филологической стороне вопроса. Посему первые два прения не были особенно удачны для московских богословов. Тогда царь Михаил велел призвать в помощь им лиц, хорошо знавших греческий язык, именно: прибывшего из Иерусалима греческого архимандрита Анфима, цареградского архимандрита Парфения, двух переводчиков, Димитрия и Федора, да еще цесарского посла князя Димитрия Альбертоса Далмацкого. С такими силами третье прение шло для нас успешнее, и лютеранский пастор был почти разбит даже и в своих филологических аргументах. Московские богословы хотели было продолжать прения, но датчане отказались, считая их совершенно бесполезными. В январе следующего, 1645 года в Москву прибыл во главе польско-литовского посольства Гавриил Стемпковский и привез с собой, как известно, самозванца Лубу. От короля Владислава, кроме явных поручений, то есть вопросов о пограничном размежевании и самозванце, он имел еще тайное поручение — хлопотать об отпуске королевича Вальдемара, который, а также и отец его Христиан обратились к королю с просьбой о помощи. Но все подобные хлопоты разбивались об упорство Михаила Федоровича, не хотевшего отпустить Вальдемара. Последний прибегнул даже к притворству: однажды он объявил себя крайне больным и стращал царя своей смертью, ссылаясь на пример помянутого принца Иоанна, жениха Ксении Годуновой. Но русские сторожа его двора донесли, что королевич в день своей ложной болезни со своими дворянами хорошо кушал и пил много вина, а вечером забавлялся игрой на цимбалах.

Прошло более года со дня третьего прения о вере, и царь, с помощью Стемпковского, уговорил королевича согласиться еще на одно прение. Этот четвертый и последний диспут происходил 4 июля 1645 года уже не в частном доме, а в царском дворце, в Ответной или Посольской палате, в присутствии большого числа слушателей и польского посла Стемпковского с его свитой. Сначала предполагалось, что будет и сам царь с боярами; однако его не было; он только прислал своего думного дьяка Григория Львова. Принц Вальдемар тоже отказался лично присутствовать на диспуте. С русской стороны выступили все те же богословы, Михаил Рогов и Иван Наседка. Благовещенского протопопа Никиту заменил вызванный царем строитель костромской Геннадиевой пустыни Исаакий, происходивший из Киева и знавший греческий язык. И в этот раз диспут сосредоточился на вопросе о действительности крещения через обливание. Напрасно Фельгабер опять ссылался на отцов церкви и приводил свои филологические соображения: хорошо приготовившиеся к диспуту Наседка и Рогов, при помощи Исаакия, так удачно опровергали его, что пастор после жаркого и довольно шумного спора замолчал и прекратил диспут. Польский посол, который, как католик, был также обливанцем, напрасно пытался помочь Фельгаберу и доказать правильность своего обряда при крещении: и Фельгабер, и Стемпковский подали о том царю письменное изложение. Обстоятельные ответы на них поручено было составить тем же московским богословам. Мало того, царь Михаил был настолько увлечен успехами сих последних, что предполагал устроить новый богословский диспут. Эти вероисповедные прения, как и все дело о сватовстве Вальдемара, произвели тогда большое возбуждение в московском обществе, которое с живейшим интересом следило за всеми их перипетиями. Известно, что великорусского человека ничто так не увлекает, как разговоры о вере, и особенно споры о превосходстве православия над другими исповеданиями. Но конец всем этим прениям о вере положила неожиданная смерть царя, последовавшая в ночь на 13 июля. Таким образом, решать вопросы об отпуске королевича Вальдемара и его бесплодном сватовстве пришлось уже преемнику Михаила, то есть Алексею Михайловичу.

Замечательно то необычайное упорство, которое в данном случае обнаружил Михаил Федорович, столь мягкий и уступчивый в других отношениях. Хотя уже ясно было, что на перекрещение Вальдемара нет никакой надежды и с этим условием брак сделался невозможным; тем не менее Михаил ни за что не хотел отпустить упрямого принца и все на что-то надеялся. Кроме вероисповедного вопроса этому браку не благоприятствовали и разные другие обстоятельства; так, против него интриговали поляки и особенно шведы, тогда находившиеся в войне с Данией; между боярами и духовенством существовала целая партия, недоброжелательно смотревшая на брак с иноземцем и на обещанное Вальдемару положение, слишком похожее на прежних удельных князей. Вообще на умножение и усиление немецко-лютеранского элемента, которые повлек бы за собой брак Вальдемара с Ириной, многие москвичи смотрели неприязненно (датчан они не отделяли от немцев), и тем более, что загостившиеся в Москве датчане, иногда легкомысленно и свысока относившиеся к туземцам, уже возбуждали неудовольствие в народе. Однажды донские казаки учинили драку с датчанами и многих порядком избили. Кравчий принца был кем-то застрелен из пищали. Частые ссоры московского простонародья с членами слишком многочисленной Вальдемаровой свиты указывали на это народное неудовольствие, которое грозило при случае каким-либо взрывом и начинало уже немало озабочивать наше правительство. Кроме высокомерного к ним отношения, москвичам не нравилось и времяпровождение королевича, посвященное по преимуществу пирам и забавам. Обременительными казались и большие на него издержки: Михаил Федорович ничего не жалел на содержание и на подарки принцу, которого он всеми мерами ублажал, страстно желая во что бы ни стало сделать его своим зятем.

Долгое пребывание датчан в Москве, усилившее неприязненный взгляд русских на иноземцев, имело, однако, немаловажные последствия со стороны происшедшего тогда открытого вероисповедного столкновения или формального препирательства московских богословов с лютеранским пастором. Хотя эти богословы и приписывали себе победу, однако для них самих и для всех следивших за прениями сделалось ясно: как трудно было нашим полемистам-начетчикам бороться с западным европейцем, научно образованным, который прямо упрекал их в незнании греческого языка, грамматики и вообще «свободных наук». Только с помощью двух природных греков и одного киевского или южнорусского монаха московские богословы вышли из своего затруднительного положения. Кроме того, в своих письменных аргументах они широко воспользовались южнорусскими полемическими трудами, появившимися в эпоху борьбы с унией. Это наглядное превосходство греческих и южнорусских ученых, в свою очередь, вызвало намерение и в Москве завести высшее училище, по образцу Киевской коллегии. Но такое