– А бабушка моя Поля разве не гадала? Разве не хотела она узнать, каким ее суженый будет?

– Да как не гадала! Хоть верьте, хоть нет, а Поле-то не случайно такая судьба выпала. Перед самой смертушкой своей она сказывала мне, как ворожить ходила на едницу[60]. Пришла на поветь, плаху с едницы сдвинула да на дыру и села. Сидит, слушает. Уж не знаю, кто ее надоумил так ворожить. Сидит, значит, снизу-то теплый коровий воздух ей блажные места щекочет.

– Да-а-рья Прокопьевна, – засмеялась Лидия Ивановна.

– А чего, Лида? Ты жо наша, деревенская? А Настя у тебя уж с мужиком живет, все знает.

– Знаю, бабушка, – подтвердила Настя. Мать погрозила ей пальцем.

– Ну вот, значит, сидит Поля. И ее снизу опахивает теплом. А ведь в ту пору бабы у нас штанов не носили. Правда, нынешние-то молодухи в это не верят. Сидит. Тихо. Корова схлопается, и опять тихо. И вдруг почудилось ей, будто хватил ее кто-то голой рукой. Вскочила она – да бежать, чуть о дверной косяк не убилась. И к матери, к Ульяне, покоенке, и все обсказала, как ее на еднице пощупали. А Ульяна-то и приговорила: «Не богатый у тебя женишок-от будет, вот кабы он тебя шерстяной рукой хватил, в рукавице на пуху! Вот бы…» А Поля, озорница, в ответ ей: «Да кабы шерстяной, так я бы с ума сошла!» Не поверила Поля, а зря. Вон за кого вышла, за Лясника…

– А разве не любил он ее? – спрашивала Настя.

– Любил, Настенька, любил, да время-то такое пришло, что не приведи Господи. Он больше народ баламутил да в Евлахином доме с Нефедком заседал. Евлаху-то из деревни выгнали и сельсовет в его избе устроили! Когда ему о Поленьке своей думать было? Не уберег он ее, Царство ей Небесное. Она уж на последнем месяце ходила, а в больницу ему все некогда ее было отвезти. Думал, эка невидаль, и дома родит. Раньше бабы дома рожали. А вон как вышло. Не могла разродиться сразу-то. Кабы Захаруш-ка мой был, то, может, и Полюшка жива была бы…

– Говорят, перед смертью Поля вспоминала его, Захара-то, – сказала Лидия Ивановна, – укоряла Степана, мол, наказание это за грехи. А может, и правда, был бы в деревне Захар, так и не надо было бы никуда ехать, а Захара в тмутаракань отправили…

– Да чего теперь, Лидонька, гадать? – опять сказала Дарья. – Чуяла Поля смертушку-то. Дело в декабре было. Морозы стояли. До Прислонихи они не доехали, в розвальнях родила Полюшка парничка. И затихла навеки. А парничка-то простудили. Помер он в Покрове, в больнице. Вот какая судьба выпала твоей бабушке, Настенька. Не будем-ко давай ничего ворожить.

Дарья Прокопьевна замолчала.

– А дед разве не женился больше? – продолжала расспрашивать Настя, потрясенная рассказом.

– Да после такой бабы, как Поля, на кого еще и глядеть-то! Свет погас в деревне, последний лучик. Ведь чуть чего – все к ней бежали, и она, Царство ей Небесное, чем могла, помогала. И я вот благодаря Полюшке в дом-от родной воротилась-устроилась…

– В Покрове-то, Настенька, твой дед погулял, нечего сказать! – вставила Лидия Ивановна. – Жениться не женился, а баб покровских поперебрал.

– Да ведь, прости Господи, и ко мне приступал, – вставила тетка Манефа, – да Бог отвел. Боялась я его пуще смерти! И все боялись. И молчали…

– А я вам так скажу, бабоньки, – опять сказала Дарья, – кабы не та дикость-та, коей Степка занялся, так счастливее их с Полей не было бы! Какая баба у него была! А он чего? Какую дикоту-то придумал! А теперь вот на ней, слава Богу, печать поставили, на дикости-то. Ну и чего? Господи, прости их за грехи их. – Дарья помолчала. – И вот что скажу я тебе, Настенька, – ты только жить начинаешь, – умей отделить зернышки от шелухи! В шелухе-то не запорхайся. Алексей-то у тебя вроде справный парень, нашей, заднегорской природы. Чую я природу-то. Наш. И ты, Настенька, пусть простит мне отец-от твой, а не Валенкова ты – Гомзякова по природе-то. Как гляну на тебя – так Полюшку и вижу, Ульяну… Пусть дороженька ваша справной будет. А то ведь всякая она случается. Как-то ходила я за обабками, ну – когда еще владела-то. Ну и чего вы думаете, ушла лесом за Прислониху. Ведь вижу, незнакомая дорога-то. Не наша. А иду и иду, словно кто-то толкает, зовет! Километров десять, поди, отмахала, пока одумалась. Повернулась да на свою дорогу выползла. А как обидно-то было, как горько – с двумя-то корзинами столько-то отшагать пустого…

Настя хорошо понимала, о какой дороженьке говорила Дарья Прокопьевна.

После таких бесед на деда своего она смотрела другими глазами. Ей казалось, что он чувствует свою вину. Особенно теперь, когда на его глазах рухнуло то, ради чего жил, чему служил. Но знала она, что он не покается вслух и не скажет ей, в чем вина его. Дорога пройдена. Своя? Чужая? Не ей, Насте, судить. А выйти на дорожку, ему желанную, у него уже нет времени, сил, нет Полюшки, с которой только и мыслилась эта дороженька…

После закрытия райкома и приостановления деятельности партии Федор Степанович не остался без дел. Колхозники покровского колхоза пригласили его к себе и на одном из собраний единогласно избрали председателем. Они надеялись, что Федор Степанович с его опытом может поднять гибнущее хозяйство.

Директорствуя в Заднегорской начальной школе, он заочно учился в сельхозинституте, а после окончания учебы до избрания его секретарем райкома работал в управлении сельского хозяйства. Теперь он возвращался к своей профессии. Однако Лидия Ивановна отговаривала его от такого шага, считала, что благоразумнее было бы уехать из края. Ему предлагали должность заведующего отделом в научно-исследовательском институте сельского хозяйства, но он отказался.

Ему выпала судьба до дна выпить горькую чашу. Колхозы, в которые его отец в тридцатые годы сбивал темных крестьян, теперь, в годы девяностые, разваливались на глазах. Из них выделялись первые крестьянско-фермерские хозяйства. Правда, проблем у новых хозяйств было больше, чем видимых успехов. Предшественник Федора Степановича, младший сын известного заднегорцам Николая Илларионовича Воронина, Владимир Николаевич, уже не один год убеждал районное руководство, что колхозная идея себя не оправдала. Хозяйства надо реорганизовывать, то есть, как он говорил, следует развестись цивилизованно, пока они не развалились. Однако ни братец его, предрик Олег Николаевич, любивший закатывать глаза к небу, ни райком во главе с первым секретарем Федором Степановичем не шли на радикальные меры, словно надеялись на что-то. Теперь, когда надеяться стало не на кого и не на что, кроме как на самих себя, а покровцы все еще думали, как им дальше жить, Владимир Николаевич, потеряв всякое терпение, оставил пост председателя колхоза и организовал небольшое, но свое фермерское хозяйство. Наладил сбыт молока в покровские детские сады. Его хозяйство даже ставили в пример, хотя хвалиться особенно было нечем.