Федор Степанович, вникнув в колхозные дела, скорее, стал соглашаться с Владимиром Николаевичем, чем противоречить ему. Он понимал, что покровское хозяйство, самое крупное в крае, в новых условиях не может существовать в таком виде.

Жизнь заставляла сельчан активно развивать свои подворья (некоторые покровцы держали по несколько коров, поросят). Колхозники превращались в крестьян, оставаясь колхозниками, – продолжали работать в колхозе, где есть техника, бензин и прочее. Все необходимое для обработки своих подсобных хозяйств. Мужики же не дураки, по крайней мере не все поголовно дураки, чтобы хватать свой имущественный и земельный пай и начинать крестьянствовать. Им еще невыгодно было порывать с колхозом. Да и не каждый на такое мог решиться. Не каждому дано из колхозника в крестьянина обратиться. Ему еще надо быть и тем, и другим: и хозяином на своем подворье, и колхозником там, где все общее, то есть ничье. Вышел мужик за ограду своей ухоженной усадьбы – и все, он уж другой, он колхозник. Хозяин в нем сразу и скончался. В прошлом году два гектара зерновых ушли под снег. Ни у кого сердце не остановилось. Никто особенно не расстроился. Гектары списали. А если бы у мужика на личном участке две сотки картошки снегом засыпало? Да немыслимое это дело.

Стадо личных хозяйств сравнялось по численности с колхозным поголовьем. Молока это личное стадо производило больше, чем весь колхоз!

Понимал Федор Степанович, что большие коллективные хозяйства обречены. Но люди возлагали на него надежды, и он принял колхоз…

…Удивительно, но опять пришла весна. Забурлили реки и речки. Зазеленели угоры. Принарядилась в свежий сарафан Дарьина березка в Заднегорье. Ей и невдомек было, что стоит она за тридевять земель, в тридевятом царстве, но теперь уж в новом государстве. И как только надела березка на окладниках заднегорских клейкую листву, засобиралась Дарья в дорогу, словно позвали ее. И ничего с ней свести не могли.

– А как случится чего, Дарья Прокопьевна, – отговаривали ее Настя с Алексеем. – Мы здесь рядышком, а там…

– Настенька, голубушка, – улыбалась Дарья Прокопьевна, – в моей жизни одного только и не случилось еще – смертушки моей, а все другое уж было, милая…

Делать было нечего, Настя попросила отца отвезти Дарью Прокопьевну в деревню.

Каждую неделю они с Алексеем навещали ее.

В субботу топили для нее баню. Настя помогала Дарье помыться, хотя та и говорила, что еще владиет, но от помощи не отказывалась. Любо ей было глядеть, как Настя бойко управляется с делами.

– Чего ты меня так разглядываешь, – смеялась беззубым ртом Дарья, когда они, раздевшись, остались в бане одни. – Не шибко я теперь баская… А ты-то выладилась – любо-дорого глянуть. – Теперь уж Дарья разглядывала молодуху. – Где-то у меня там мочалка была, на полке. Спину мне натери разок да и ладно…

Настя потянулась, чтобы найти мочалку на полке, что была излажена вверху, под потолком.

– Ой, Настенька…

– Чего такое, Дарья Прокопьевна?

– Да ладно все, не пужайся. Чего-то глянула я на тебя и… Хоть и худая я глазами стала, да ведь не настолько жо, чтобы брюхо у бабы не разглядеть…

– Да ведь ничего еще не заметно… – Удивленная Настя погладила свой живот.

Живот как живот. Ну разве что чуток бугорок. Так и Алексей еще ничего не приметил. Дарья покряхтывала, когда Настя прижимала мочалку к ее худой спине.

– Настенька, ты шибко-то не жми. Кости-те обдерешь, нечего будет в гроб-от класть…

– Ну, Дарья Прокопьевна! – возмущалась Настя, не желавшая слышать о смерти.

– Да, Настенька, далеконько еще то времечко, когда и ты подумаешь да подивишься: как это так? Жила, жила – и надо помирать! И я вот вроде бы собралась, а все чего-то мешкаю… Окати-ко меня водой, да и ладно сегодня… Давай-ко в синчи выбираться, а то упетаемся тут, Алексею хлопот с нами будет…

Настя вывела Дарью в сенцы, закутала в простынь. Кликнула Алексея, носившего в дом воду из колодца (он всегда натаскивал два больших эмалированных бака, чтобы Дарье хватало на неделю).

– Добрая у тебя баба, Лешенька, – говорила Дарья, когда Алексей провожал ее домой. – Дай-ко я на тебя обопрусь, а то опрочепит[61] ведь…

Они поднялись в мезонин.

– Ты иди к ней, Лешенька. – Дарья легла на кровать. – Иди, христовый. Радуюсь я, на вас глядя. Захарушку вспоминаю, Царство ему Небесное. Любили мы с ним похвостаться. Только нет уж той баньки, Лешенька… – И она сказала коротко, что было связано у нее с той банькой, которой уже давно нет. – Только шибко-то не хвощи сегодня Настеньку-то, не обнесло[62] бы… – напутствовала она, когда Алексей выходил из мезонина.

Когда он, раздевшись в сенцах, открыл тяжелую дверь и вошел в баню, Настя лежала на полке, счастливая, розовая, как младенец.

– Только не говори, что я красивая. Я и так знаю, – дразнила она его, сжимая грудь обеими руками так, что вверх торчали упругие соски.

– Какая скромность, сударыня. Ты еще скажи, что ты хорошая.

– Я хорошая, – как ни в чем не бывало сказала она. Он смеялся, вспомнив, как Настя заявила о том же на семейном совете.

– И не гляди куда не следует. Ослепнешь! – распоряжалась она. – Уж больно ты, проказник, до бабы охочий, а я другая теперь. Допроказничал ты ночами темными, вот и попался – весь во мне остался. – Она вдруг засмеялась. – Боже мой, Алексей, чего я несу! Я просто без ума от счастья. Удивительно же, во мне человечек завелся! И сделали его мы. Мы с тобой. И никто больше. Это наше. Наш… Я все хотела тебе сказать, и все как-то не приходилось. И сомневалась…

Он был оглушен речами ее.

– Ну, чего ты молчишь?

– Хорошая ты моя, – наконец сказал он, – а я-то думал, чего это Дарья о тебе сегодня так заботится? Шибко-то ее не хвощи? Да не обнесло бы, да не понесло бы, да…

Настя хохотала, как самая счастливая из смертных.

– Иди же ко мне, – звала она, – но и мудрую Дарью слушайся, не усердствуй, не тискай, как ненормальный. Говорю тебе, какая-то другая я теперь. Мы теперь с тобой, Лешенька, заново другие…

…После бани они пили чай в избе-классе с видом на лес и зарековье, и Настя говорила, что нарожает ему целый класс детей.

Этим летом на родину Борис приехал один. Павел оканчивал школу и готовился поступать в институт. В Покрове Борис появился в яичное Заговенье, как и обещал Лидии Ивановне. Но его мало кто видел. Он сразу же перебрался от Манефы в Заднегорье к Дарье Прокопьевне и весь июнь пропадал в лесу или на реке.

Часами сидел у кедра в полной тишине. Ее нарушали лишь крики птиц да звуки машины, когда приезжали Алексей и Настя. И в этой мертвой тишине горько подсмеивался он над Лидией Ивановной, вознамерившейся собрать деревню. В этом году ей это не удалось, однако, к удивлению Бориса, она не теряла надежды.