Чиано слушал и задумчиво молчал… Потом, какой-то «сдувшийся», сложившийся, как складной нож, он тихо сказал:

— Вы так часто оказывались правы, в то время как мы считали иначе, что, возможно, и на этот раз вы все видите лучше нас…

Даже переводчик фюрера Пауль Шмидт был уверен в том, что Гитлер сказал то, что думал… Шмидт ведь не присутствовал при разговоре фюрера и Риббентропа, не знал, что его шефы решили взять красавца Галеаццо, что называется, «на пушку»…

Ведь и эта уверенность Чиано в отрицании Гитлером опасности войны с англофранцузами тоже быстро дошла бы до Лондона и Парижа…

В тот же день, 12 августа, временный поверенный в делах СССР в Германии Астахов доносил в Москву Молотову:

«Конфликт с Польшей назревает в усиливающемся темпе, и решающие события могут разразиться в самый короткий срок… Основные лозунги — «воссоединение Данцига с рейхом», «домой в рейх» — уже выброшены, причем мыслится не только рейх, но и вся германская Польша…»

Тут, пожалуй, надо последние два слова пояснить… По Версальскому договору Германия не только лишилась Данцига. Под власть Польши отдали не только немцев в зоне «Коридора», но еще и обширные земли, населенные немцами уже несколько веков и все это время входившие в состав Германии — Познань, часть Восточной и Западной Пруссии, часть Силезии… Германские города Торн и Позен стали именоваться Торунь и Познань.

И жилось на этих «польских» землях немцам еще хуже, чем су-детским немцам на «чешских». Еще бы — у «гонорового»-то поляка спеси куда больше, чем у попивающего светлое пиво чеха…

Вот об этой «германской» Польше Астахов и писал, сообщая дальше вещи не менее интересные:

«Пресса в отношении нас продолжает вести себя исключительно корректно, причем стали появляться (факт доныне небывалый!) даже заметки о наших успехах в области строительства (заметка о Казано-Бугульминской дороге). Наоборот, в отношении Англии глумление переходит всякие границы элементарной пристойности…

Сами немцы в официальных и неофициальных беседах не скрывают назревания развязки и признают приближение таковой, хотя и с оговорками о возможности «мирного» решения вопроса на базе своих весенних требований (Данциг и экстерриториальная связь с ним через «Коридор»). Впрочем, если бы поляки эти требования удовлетворили, то трудно предположить, чтобы немцы удержались от постановки вопроса о Познани, Силезии и Тешинской области. Вопрос по существу ставится о довоенной границе (если не больше)».

Как видим, еще в середине августа фюрер не исключал все же политического решения проблемы, если бы к нему была готова Польша, но прекрасно понимал, что она к нему не готова.

И даже если бы Гитлер поставил вопрос о довоенной границе, то разве он был бы — с позиций декларированного «демократиями» права на самоопределение вплоть до отделения — не прав?

Фактор Англии он, Гитлер, не мог не учитывать, но мог ли он — при самом неблагоприятном влиянии этого фактора — отказаться на этом основании от действий в Польше? Ведь «английский» фактор исчезнуть не мог, а поляки — раз уж каша заварилась — с течением времени только наглели бы…

Гитлер не исключал военной реакции той же Англии, о чем говорил 14 августа в Оберзальцберге. В тот день начальник генерального штаба сухопутных войск Франц Гальдер пометил в своем дневнике: «Теперь следует показать для заграницы, что при любых обстоятельствах, даже если Англия вмешается, дело все равно дойдет до столкновения».

Полностью исключить военной реакции Запада Гитлер не мог еще и потому, что с середины августа французы приводили в боевую готовность свой мощный пояс оборонительных укреплений на германской границе — «линию Мажино». Французы боялись ее обхода с юга, и на проходах к Базелю устанавливались тяжелые орудия. В середине августа Черчилль в сопровождении начальника французского генерального штаба Гамелена посетил «линию Мажино». И все это от внимания немцев, конечно же, не ускользнуло, как и от итальянцев.

Гитлер вполне сознавал риск и без обиняков произносил это слово в те дни в доверенном служебном кругу— перед генералами — часто. Тем не менее он вполне сознательно на этот риск шел.

Итальянцы же форсирования событий боялись…

15 августа бывший посол Германии в СССР, а ныне — ее посол в Англии Герберт фон Дирксен зашел к итальянскому послу в Берлине Аттолико, с которым был дружен еще со времени совместного пребывания в Москве. Зашел по-дружески, без предупреждения и застал у Аттолико посетителя…

— Обождите пару минут, Герберт, и я буду располагать неограниченным временем для беседы с вами, — попросил Аттолико.

— Конечно, конечно, Бернардо, — успокоил его Дирксен. Вдруг в кабинет Аттолико прошел помощник и срочно вызвал к телефону… Вскоре немецкий гость был приглашен к возбужденному послу, и тот взволнованно выпалил:

— Мне только что звонил Чиано и сообщил, что приняты решения, чреватые войной с Польшей. При этом исходят из того, что Англия не вмешается. Но это же не так!

— Да, — согласился Дирксен, — но не может быть, чтобы в Берлине и Риме этого не учитывали.

— Нет-нет, вы обязаны их предупредить!

— Как раз собираюсь представить соответствующий доклад.

Даже это Аттолико не успокоило. Он был по-прежнему взволнован, спешил, и через пять минут гость и хозяин друг с другом распрощались…

В Москве тоже готовились вежливо прощаться — с английской и французской военными делегациями. В Москве уже ждали Риббентропа…

22 АВГУСТА все и так быстро происходящие события слились в нечто вообще калейдоскопическое… В утреннем выпуске «Известия» (как официоз правительства, а не партии) сообщили о близком приезде в Москву Риббентропа. В Лондоне из-за разницы во времени это сообщение было получено 21-го поздно вечером и вызвало, как доносил в Москву полпред Майский, «величайшее волнение в политических и правительственных кругах»…

«Чувства были разные —удивление, растерянность, раздражение, страх, — писал Майский, — Сегодня утром (22-го. — С. К.) настроение было близким к панике… Ллойд-Джордж настроен хорошо: он находит, что Советское правительство проявило даже слишком много терпения в переговорах с Англией и Францией. Он ждал нашего удара раньше…»

22-го маршал Ворошилов имел беседу с главой французской военной миссии генералом Думенком и сказал ему прямо:

— Прошло одиннадцать дней, и вся наша работа за это время сводилась к топтанию на месте… Позиция Польши, Румынии, Англии неизвестна…

— Я согласен с вами, — это все, что мог сказать француз в ответ. И он повторял это раз за разом, переливая по сути из пустого в порожнее…

Но старался генерал зря… Уже через день он начнет паковать чемоданы, как и его неудалый коллега адмирал Дракс.

22-го же августа посол Франции в СССР Наджиар направил министру иностранных дел Боннэ телеграмму, в начале которой сообщал: