ощущением, ее теплом, выраженной материальностью; затем вернула ее на место и подоткнула одеяло, и разок усмехнулась про себя, когда она тихо икнула: я всегда находила душераздирающими, волнующими столь малые, неожиданные прорывы, крошечность их срочности; я разок погладила ее по груди и наблюдала, как над ней снова возобладали тишина и умиротворение;

— Итак, где мы остановились? сказала я;

…Я опустилась обратно в кресло; во время ухода все несколько страниц письма сдвинуло с места, но я нашла нужную строчку без большого шума, без большого труда:

— Ладно; итак — вот здесь; итак — И из всего этого можно извлечь гораздо больше, моя славная слушательница, как только ты придешь к применению критерия компетентности, что ты уже, надо добавить, выполняешь для лилии, или котенка, или ребенка, — старая добрая Роб, опять за свое, — Таким образом, резюмируя, подытоживая, короче, Хомского, наделенного сим пониманием неотъемлемого богатства наших биоспособностей, не более чем младенческий шажок отделял от того, чтобы стать универсалистом, каким он и является, и применить свое понимание в политической плоскости… и по биопотребности сделать большой шаг к политической деятельности…

Но довольно: это уже третий ик Ребекки; письмо — а там осталось не так уж много, — может подождать; положив его на кресло, я встала, нашла в колыбели соску и вложила в рот Ребекки, которая уже проснулась: ее ручки и ножки уже охватила непоседливая настойчивость бодрствования; для меня этот переход оставался удовольствием — видеть, как она сменяет передачи, от возвышенной безмятежности к хлопотливому возбуждению; но соску она почему-то не взяла, сплюнув ее в пене слюны; я попыталась еще раз, и снова соска скатилась по ее щеке; ну хорошо, подумала я: мы это просто переждем; я прижалась, и широко улыбнулась, и поцеловала ее в щечку; затем отстранилась и стала одним пальцем гладить ее грудь; сколь мелкие тревоги, думала я, и все же сколь тотальные, сколь автоматические наши реакции; мы созданы большими и сильными, чтобы служить малости; я продолжала поглаживать и улыбаться, потом начала мычать про себя песенку — что-то нестройное, на пониженных тонах, что просто проходило через меня и украшало воздух; это ей поможет, чувствовала я; и в самом деле уже скоро Ребекка затихла и снова погрузилась в дремоту; затем опять икнула; я взяла ее на руки:

— Да, дорогая моя… ты просто обслушалась письма Робин, верно? сказала я;

Я прижала одеяльное тепло Ребекки к плечу и снова дала ей соску; но снова ее не взяли: Ребекка вертела головой от соски; тогда я просто гладила ее по спинке, и это вроде бы, к счастью, подействовало; ее левая ручка расслабленно проползла вниз по моему подбородку, а ее дыхание стало тихим и размеренным; затем она опять икнула; но на сей раз я заметила, что слышу не обычное иканье: вплотную к уху оно казалось глубже, ближе к полноценному кашлю; и тянулось как будто дольше: звук овладевал ее организмом сильнее привычного и кончался не так решительно, как прочие подобные прорывы; я начала ходить с ней по комнате, медленно:

— Да, моя дорогуша, да; сейчас все пройдет, раз, два, три;

Я гуляла с ней по комнате и вскоре услышала, что ее дыхание улеглось до обычного пыхтящего шепотка: очевидно, она соскальзывала обратно в сон; Ну вот, подумала я: всего-то; затем ее ручка расслабилась у моей челюсти, и она глубоко выдохнула; помогало; но когда она снова ворвалась в бодрствование с оглушительным кашлем, тут я ясно почувствовала, что что-то неладно; слышалось в этом кашле что-то — а это было не иканье, но кашель — неладное; дополнительное наличие надсадности, перханья; и, когда я начала баюкать ее у плеча, она заплакала — или попыталась заплакать, поскольку временами кашель врывался и сбивал плач, обрубал и замещал; и я сосредоточила внимание на ее дыхании, и услышала, что она как будто синкопирована, в разладе сама с собой; я вернула ее в колыбель:

— Ну ладно, прелесть моя; сейчас пройдет; просто потерпи;

Я потянулась к умывальнику за ее бутылочкой яблочного сока, но обнаружила, что она пустая; тогда дала ей свой указательный палец, потому что это казалось правильным, будто это поможет — возможно, откроет ей доступ к воздуху; но она не смогла его взять; к этому времени она плакала и кашляла уже припадочно, трудно чередуя одно с другим: плач рос в громкости, пока не прибивался обратно влажным кашлем; и, пока я стояла над ней, смотрела на нее, обхватив ее плечики руками, но чувствуя себя где-то очень далеко, внутри меня что-то внезапно лишилось равновесия или запуталось и потерялось; появилось ощущение, что мне это не по силам, что пройден какой-то неведомый порог, за которым я как мать, несмотря на все книги и подготовку, не смогу себя проявить; ее плач не был обычным плачем, повседневным, который я унимать умела; ее кашель тоже был непривычным — вторжением откуда-то еще; мне пришло в голову, что что-то совсем неладно; а потом я заметила голос — низкий глухой голос, пробуривающийся через меня: Прошу, Ребекка, прошу; прошу, перестань кашлять; прошу, просто перестань; но тут, тут-то она снова закашлялась, и я машинально отдернула от нее руки; я не знала, можно ли ее двигать, можно ли ее вообще трогать; я боялась возможности, что любой шорох усугубит проблему, вмешается в естественный процесс автокоррекции; но я была должна, я была должна до нее дотронуться, и дотронулась: взяла на руки, и услышала ее затрудненное дыхание, и почувствовала ее метания, и понесла вниз…

На кухне я положила Ребекку на стол, смягченный салфеткой; затем разгладила свою юбку плоскими ладонями и пошла за яблочным соком в холодильнике; достала из буфета одну из бутылочек Ребекки и, нервно разлив холодный сок себе на руки и на столешницу, наполнила бутылочку наполовину; но Ребекка от нее отказывалась: мотала головой от соски, не могла организоваться для питья; я отставила бутылочку и, убрав волосы от лица, заметила, что плач ребенка несколько улегся; но кашель в то же время словно ухудшился — исходил откуда-то глубже, звучал чаще, и с каждым разом сгибал ее в животе пополам; и теперь, после каждого кашля, она недолго пускала пену или булькала, а потом задирала подбородок, напрягая шею; в то же время из-за струящихся во мне теперь горячих и холодных порывов, а также из-за полыхающей неподатливости,