— Не совсем, — признался я, страшась глядеть в его глаза, натекшие вдруг золотистыми кровяными прожилками.

— Ладно, не понимаешь, не надо, — сказал устало. — Поверь на слово. Надобно твоего кореша-маньяка из норы выковырнуть и отправить туда, где ему положено находиться, — в тюрьму. До тех пор никому из нас покоя не будет. А девочку твою жальче всех. Как тростиночка, дрожит и рыдает. Пожалей ее, брат!

— Да я разве против? Но я же не знаю, где он.

— Так ты вчера говорил. К этому возвращаться не будем. Не знаешь и не знаешь, твое личное дело. Но поймать его — помоги.

— Да как, как?!

Хитро, беспощадно сверкнул его взгляд.

— Весточку ему подай.

— Куда, Шота Иванович? На деревню дедушке?

— Подумай, хорошенько подумай. С твоей головой не может быть, чтоб не придумал. Денька два у нас есть в запасе. Но не больше. Потом уеду на неделю. Государственные дела. Предвыборная кампания. Девушку на кого оставим? Если честно, такие здесь ухари, я им сам никому не доверяю. Ну ухлопал ты двоих, а знаешь их сколько? Вот сейчас покажу одного…

Опять поднялся, шагнул к столу, нажал на какую-то кнопку — и сей миг в комнату вкатилось чудовище. Я не преувеличиваю, нет, если бы! Детина роста двухметрового, с руками ниже колен, с опущенными, как у гориллы, плечами, с черной шерстью из-под ворота распахнутой рубахи. А рожа! Лба нет, малюсенькие бедовые глазки, точно два красноватых буравчика, расплюснутый, с вывернутыми ноздрями носище и улыбающаяся пасть, полная золотых коронок. Существо, конечно, необыкновенное, и не столько страшное, сколько омерзительное, наводящее не страх, а жуть. Комната враз наполнилась каким-то едким звериным запахом.

Упулил глазки на Шоту Ивановича.

— Звали, хозяин? — сказал, как рыгнул.

Могол разглядывал его с веселым недоумением, будто залюбовался неопознанным объектом.

— Звал, Ванечка. Вот гостю тебя хотел показать.

Чудовище покосилось на меня, шире заулыбалось, что-то гукнуло приветливое, и я почувствовал, как по позвоночнику скользнул холодок.

— Ну что, Ванечка, — шутливо продолжал Шота Иванович. — Открой нам, будь любезен, чего тебе больше всего на свете хочется?

— Девочку! — рыгнул Ванечка и счастливо заухал. Белые ошметки посыпались с губ.

— Ну-ну, не распаляйся зря… Ступай пока. Будешь умницей, привезу девочку.

Голова чудовища поникла, спина сгорбилась, игривые глазки потухли, пятясь, выбрался за дверь и тихо ее прикрыл.

— Видал? — похвалился Могол. — Преданный, но неуправляемый. Меня одного слушается, да и то не всегда. Думаешь, кто такой?

— Обезьяна?

— Возможно, возможно. Тебе виднее. Друзья подарили, геологи. Где-то в тайге отловили.

— Зачем он вам, Шота Иванович?

— Вынужден держать, вынужден! Против таких, как твой кореш-маньяк, ему цены нет. Какие там восточные приемчики! Чутье лисье, силища медвежья. Испытанный боец. Одно плохо: на женский пол чересчур падок. Чуток не доглядишь, ужасные беды творит. Что ж, Саша, думай, думай, как кореша выманить. Сутки у тебя точно есть в запасе.

Этот психологический удар был так чувствителен, что, поднимаясь со стула, я неловко покачнулся, и Могол протянул дружескую руку, чтобы меня поддержать.

— Да что ты, так-то уж не робей. Пока я здесь, Ванечка безопасен.

У себя в комнате, улегшись на постель, я еще долго не мог избавиться от кошмарного видения: волосатый монстр, улыбающийся своим тайным похотливым мыслям. Я по-прежнему верил, что Гречанинов нас вызволит, отследит: пока он жив, ничего не потеряно, но времени у него, судя по всему, оставалось в обрез.

Однажды в молодости я поранил ногу на рыбалке. Полез в воду отцеплять крючок и чем-то прошил ступню, скорее всего, осколком стекла. Такая аккуратная треугольная получилась дырочка. Особого внимания, естественно, не обратил, выдавил кровь, приложил подорожник и забыл. Но к вечеру ранка начала нарывать, видно, попала какая-то гадость. На другой день пошел в баню, попарился как следует, похлестался веником, после баньки, как водится, накушались с дружками. Утром проснулся, уже вместо ранки голубоватый волдырь. И чувствую, познабливает. Померил температуру — тридцать семь с половиной. На работу идти не могу — охромел. Дня три мама лечила домашними средствами: припарки, столетник, пластырь, антибиотики и прочее, к чему я по собственному разумению добавлял много водки внутрь. Кажется, мертвец бы поднялся, но нога все хуже. Короче, к концу недели очутился в больнице — температура сорок, ступня синяя и простреливает до брюха. Врачи засуетились — тогда они заботливые были, не делали разницы между бизнесменами и быдлом, — переливания крови, чудовищные дозы пенициллина, но я все равно приготовился помирать. После двух-трех дней горячки, когда я отупел настолько, что не отличал медсестру от клизмы, я вдруг впал в блаженное просветление. Боль отступила, температура зафиксировалась на мертвой точке где-то после сорока одного градуса и стала как бы нормальной, и все концы и начала земной жизни сошлись в яркой, огненной точке в мозгу. Мне было так покойно, как после уже не было никогда. Отчетливо сознавая, что дни мои сочтены, я радовался, как ребенок празднику. Очертания предметов, как и воздух в палате, сделались выпуклыми, тугими, зримыми, а лица людей, кто бы ни склонялся надо мной, родными, незабвенными. Явь перепуталась с небытием, и то, что вчера казалось важным, значительным — мысли, слова, — вызывало во мне приступы истерического смеха. Я лишь недоумевал, почему веселюсь один, а у собеседников унылые, постные лица, будто им предстоит помирать, а не мне. Смерть, подступившая близко, отнюдь не казалась ужасной, напротив, манила неведомыми чудесами, нежданными обретениями в той стране, куда я готовился уплыть. Бояться смерти так же смешно, как, допустим, шарахаться собственной тени, и мне было обидно, что окружающие не разделяют и, видимо, не могут разделить моих чувств, моего прозрения, продолжая надоедать уже совершенно ненужными, нелепыми медицинскими манипуляциями. Особенно меня забавляло, с какими насупленными лицами, точно о конце света, они спорят о том, ампутировать мне ногу или еще денек погодить. Нечто подобное тому состоянию испытывал я и теперь…

Обед принес афганец Витюня Кирюшин. Пока мы не виделись, его симпатия ко мне окрепла, но выглядел он озадаченным. Молча расставил на тумбочке тарелки: борщ, отбивная с картошкой, пиво, хлеб.

— Откармливают, — сказал я. — Добрый каннибальский обычай.

Слова «каннибальский» он не понял, насторожился:

— Ты про что?

— Готовят на убой.

Поглядел сочувственно:

— Похоже на то. Хозяин рвет и мечет. Чем-то ты ему сильно напортачил.

— Не больше, чем он мне.

— Ну, тут нам равняться не приходится. Ты бы повинился, если в чем виноват.