и фресок. Глубоки их глаза, глубоки и печальны. От многой мудрости много печали. Заполняют библиотеку монастырскую тома, свитки да пергаменты. И хранят их монахи-книжевники[59] со всем тщанием. Времена приходят, и времена уходят, а сокровенное знание живёт вечно. Живёт благодаря любви к истине, которая есть слово Божье. Громко говорящий да не услышит. Грош цена вере той, что прокладывает себе дорогу в сердцах людских огнём да мечом. Оплела образ святого Симеона, высеченный в скале, виноградная лоза — чудесным образом выросла она из камня. Так и вера живая — сама оплетёт она руины и вдохнёт в них жизнь, едва стихнет буря.

Размышлял про то отец Николай, возвращаясь в свою келью со службы в храме Соборном. Был он одним из тех умудрённых книжевников, коим доверил Господь заботу о слове своём, и нёс эту тяжкую ношу отец Николай честно, по совести, не жалуясь и не перекладывая на других. Просыпался он рано поутру, вставал вместе с первыми лучами солнца, умывался водой ключевой, творил молитву, шёл пешим ходом до монастырской пристани и возвращался обратно, дабы члены его не дряхлели преждевременно. А там уже прибегал с трапезой Ратко — сирота, росший при монастыре, ученик отца Николая. Проста была монастырская пища: пресная погача[60] да лепинья,[61] рыба, сыр козий, цицвара,[62] гибаница,[63] подварак[64] капустный, маслины да иные дары монастырского сада с огородом. Водой запивали монахи еду, отварами травяными и реже — молодым вином. Корпел отец Николай над пергаментами с утра до вечера, прерываясь только на молитву да трапезу. Лишь на празднества великие оставлял он рукописи свои и шёл с монахами в храм Соборный на службу.

Как посмотришь на отца Николая — так увидишь пред собой столь великого праведника, что ажно тошно станет. Идёт ли он по дороге к пристани иль в храме молится — так глаза вверх устремлены, а в них — думы совсем не мирские. Так и падал он часто на ровной дороге, задумавшись. Но ведал Ратко, что учитель его, хотя и не чужд созерцанию смиренномудрому, не токмо им одним пробавляется. Как сядет он за свои летописи любимые — так и преображается весь. Откуда только что берётся! Глаза горят, как глазам благонравного монаха гореть не должно, борода вздыбливается, как у козла бешеного. А то ещё как начнёт отец Николай бегать взад-вперед по келье, как лев по клетке, — тут только держись! А и падал он частенько на ровном месте, ибо всю дорогу помышлял о том, какой клад по крупице извлёк из небытия.

— Ты только помысли, сыне, — восклицал отец Николай, — как милостив к нам Господь! То, что держим мы в руках, есть бесценное сокровище! Пройдут века, люди забудут о том, что было. Кто им напомнит, кроме нас? Про всё забудут: про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро. Всё стирается из памяти людской. И неоткуда будет людям узнать о корнях своих, кроме как от нас. И будет всё так, как в этих книгах. А кто их пишет? Мы! То-то же! А вот теперь поведай мне, аспид, почто ты намедни залил список с «Деяний османов» чернилами?

Сурово говорил отец Николай — но улыбался при этом. И ведал Ратко, что нет злости в учителе на него за испорченный пергамент. Мудр был отец Николай и вся жизнь его была в книжевности.[65] Перечитывал да переписывал он летописи дней давно минувших, а всё прочее для него будто и не существовало. Потому выносил Ратко ворчание учителя со смирением и ответствовал только:

— Не гневись, отче. Я всё перепишу.

* * *

Царь же, услышав то от посла своего, что Дракула хощет приити к нему на службу, и посла его почести и одарити много. И велми рад бысть, бе бо тогда ратуяся со восточными. И посла скоро по всем градом и по земли, да когда Дракула пойдёт, никоего ж зла никто дабы Дракуле не учинил, но ещё и честь ему воздавали. Дракула же поиде, събрався с всем воиньством, и приставове царстии с ним, и велию честь ему воздаваху. Он же преиде по земли его яко 5 дни, и внезапу вернуся, и начат пленити градове и села, и множьство много поплени и изсече, овие на колие сажаху турков, а иных на полы пресекая и жжигая, и до ссущих младенець. Ничто ж остави, всю землю ту пусту учини, прочих же, иже суть християне, на свою землю прегна и насели. И множьство много користи взем, возвратись, приставов тех почтив, отпусти, рек: Шедше, повеете царю вашему, яко же видесте: сколко могох, толико еемь ему послужил. И будет ему угодна моя служба, и аз ещё хощу ему тако служити, какова ми есть сила. Царь же ничто ж ему не може учинити, но срамом побежен бысть.

Научен был Ратко грамоте — спасибо отцу Николаю, загодя готовил он себе смену. И хотя был отрок ещё совсем зелёным, а уж доверяли ему делать списки с летописей — слово в слово. Ну а больше был он на побегушках при учителе — сходи туда, принеси то, дай чернил, просуши лист. Но не серчал Ратко на такое ученичество. От кого бы узнал он столько, сколько от отца Николая! Помнится, когда писал тот «Сказание про битву на Косовом поле», так Ратко ни на шаг не отходил от него, написанное только что из рук не выхватывал. Видел он будто бы пред собой, как сошлись два войска могучих, как железо входит в плоть живую, ломаются древки, звенят щиты, ржут кони. А ещё мечтал он быть как князь Милош Обилич, мчаться на коне сквозь турецкие ряды, рубить нехристей мечом, а потом ворваться в шатёр и вспороть ножом толстое брюхо султану — до самой бороды. Бывало, так размечтается Ратко, что чернила прольёт или яблоки на пол рассыплет. Не ругал его за то учитель, только приговаривал порой: «Ай да Ратко! Растёт ученик!»

А после Пасхи стали ученик с учителем и вовсе пропадать — как засядут в келье, так даже на службу не дозовешься. Дивится братия — уж не переусердствовали ли они в книжевности? Не ведали монахи, что принялся отец Николай за хроники ордена Дракона. Немало поведал он Ратко, пока писал.

О том, что основал орден не кто-нибудь, а столь