– Нет, сначала я этого не думала. Ночевать просилась потому, что от них до вокзала недалеко, а я решила ехать поездом рано утром. Часов в одиннадцать вечера улеглись все спать. Легла и я. Только не спится мне… И вдруг словно что-то меня толкнуло… А что, думаю, если взять да и ограбить их? Добра у них, как я знала, немало было… В одном шкапчике сколько серебра и золота было! Огромадное богатство! И стала меня мозжить мысль: ограбь да ограбь, все тогда твое будет. А как ограбить? Сейчас догадаются, кто это сделал, схватятся, погоню устроят. Куда я схоронюсь? Везде разыщут, схватят меня. И поняла я, что без того, чтобы их всех убить, дело мое не выйдет. Коли убью всех их, кто покажет на меня? Никто, окромя их, не видел, что я у них нахожусь… А я заберу добро, утром незаметно выйду из ворот и прямо на вокзал. И как только я это решила, встала и тихонько, босая, пошла в комнаты посмотреть, спят ли они. Заглянула к майору… Прислушиваюсь… Сладко храпит! Крепко! Шмыгнула в спальню барыни… Спит и она… и барчонок спит, а во сне, голубчик, чему-то улыбается…

– Негодная женщина! – закричал я, не в силах равнодушно слушать эту ужасную, циничную исповедь зверя-убийцы. – Ты еще осмеливаешься называть несчастную жертву – бедного мальчика – «голубчиком»!

– Негодная женщина! – закричал я, не в силах равнодушно слушать эту ужасную, циничную исповедь зверя-убийцы. – Ты еще осмеливаешься называть несчастную жертву – бедного мальчика – «голубчиком»!

Она сверкнула на меня белками своих красивых, хищных глаз и продолжала:

– Убедившись, что все они крепко спят, вернулась я в кухню и стала думать, чем бы мне их порешить. Топора в кухне не оказалось, ножом боялась, потому что такого большого ножа, чтоб сразу зарезать, не находилось. Вдруг заприметила я на полке утюг чугунный… хороший такой, тяжелый. Взяла я его и, перекрестившись, пошла в комнаты. Прежде всего прокралась в комнату майора. Подошла к его изголовью, взмахнула высоко утюгом, да как тресну его по голове! Охнул он только, а кровь ручьем как хлынет из головы! Батюшки! Аж лицо все кровью залило! Дрыгнул он несколько раз ногами и руками и, захрипев, вытянулся. Готов, значит. После того вошла я в спальню майорши. Та тихо почивает, покойно. Хватила я и ее утюгом по голове, проломила голову. Кончилась и она. Тогда подошла я к барчонку. Жалко мне его убивать было, а только без этого нельзя обойтись: пропаду тогда я. Рука моя, что ли, затряслась или что иное, а только ударила я его по головке, должно, не так сильно. Вскочил он, вскрикнул, кровь из головки хлещет, а он, голубчик, вокруг одного места так и вьется, так и вьется. Вижу: плохо дело, как бы от стона его девушка Паша не проснулась. Подбежала к нему и давай его по голове утюгом колотить. Ну, тут уж он угомонился. Преставился. Последней убила я Пашу. Та так же после первого удара вскочила и бросилась бежать в комнаты. Настигла я ее у порога кухни и вторым ударом уложила на месте. После того и принялась за грабеж.

Большой зал Окружного суда был переполнен публикой. Он, конечно, не мог вместить всех желавших поглядеть на страшного убийцу-изверга, совершившего неслыханное злодеяние в Гусевом переулке. Публика жадно, с каким-то острым любопытством и вместе с тем со страхом впивалась взором в Дарью Соколову.

Ровно в 11 часов вечера ей был вынесен обвинительный приговор, которым она присуждалась к 15 годам каторжных работ.

Облава

Это было 22 июля 1868 года. В управление сыскной полиции поступило сообщение о том, что в парке, принадлежащем графине Кушелевой, близ станции Лигово Петергофской железной дороги, найден труп зарезанного человека.

Тотчас по получении уведомления о страшной находке на место происшествия отбыли следственные власти.

Стоял жаркий чудный июльский день. От станции до парка было сравнительно недалеко – около версты с чем-то. Там, в парке, было тихо, безлюдно. Золотые лучи солнца прорывались сквозь листву и играли яркими бликами на изумрудной зелени деревьев. Отовсюду несся неумолчный хор птиц. Природа в царственном великолепии справляла свой прекрасный летний пир. И на этом дивном фоне лежало темной, страшной массой что-то. И это что-то был зарезанный человек. Труп его был почти наполовину завален хворостом, мелкими древесными сучьями и иным лесным мусором. Очевидно, убийца или убийцы желали наскоро похоронить несчастную жертву от взоров людей.

Золотые лучи солнца прорывались сквозь листву и играли яркими бликами на изумрудной зелени деревьев. Отовсюду несся неумолчный хор птиц. Природа в царственном великолепии справляла свой прекрасный летний пир. И на этом дивном фоне лежало темной, страшной массой что-то. И это что-то был зарезанный человек.

Когда весь этот мусор сбросили с покойного, глазам властей предстала тяжелая, страшная картина: на спине лицом кверху лежал высокого роста, средних лет, с курчавой бородой человек, одетый чисто, прилично, по-мещански. Хорошие высокие сапоги, брюки, суконный пиджак, жилет. Голова его была судорожно запрокинута, лицо искажено страданием, рот широко открыт. Глаза тоже были открыты. В них застыло выражение огромного ужаса. Шея представляла собой как бы широкую красную ленту. Большая, широкая рана – перерез горла – зияла, обнажая дыхательное горло. Грудь, руки, даже ноги – все было залито запекшейся кровью. Все невольно попятились от трупа: впечатление, которое он производил, было более чем тяжелое. Особенно жутко и неприятно было смотреть на глаза. Они, казалось, хотели передать весь ужас и всю муку, которые пришлось испытать бедному страдальцу.

Даже привыкший к разным тягостным зрелищам доктор не выдержал. Его передернуло, и он отрывисто пробормотал:

– Экие звери… что они с человеком сделали!

– Да, доктор, есть люди, для которых нет не только ничего святого, но и ничего страшного, – ответил следователь. – Есть люди хуже самых хищных зверей, ибо звери кровь проливают чаще из-за голода, а люди из-за психологической страсти к крови. Недавно мне один преступник цинично сказал, что для него самое приятное ощущение в жизни – это когда он втыкает нож в тело жертвы и когда из раны на него фонтаном брызгает кровь… Мне кажется, что такие субъекты, безусловно, ненормальные люди, ибо подобная страсть – состояние патологического психоза.

Приступили к наружному осмотру трупа. Кроме раны на шее, на теле не было обнаружено никаких иных следов насилия.

– Без сомнения, – давал свои заключения доктор, – этого человека убили без борьбы, без