Совет постановил и несколько других, второстепенных решений. Из сотни пушек, составлявших крепостную артиллерию, двадцать, большого турецкого калибра, отделены были в цитадель; над главными крепостными воротами положено было устроить особую батарею из двенадцати пушек и четырех мортир, а остальные орудия разместить по разным местам крепостной стены и на бастионах. Штабс-капитан Горачко заведовал всей артиллерией; поручик Круглов командовал в цитадели; поручик Андреев (Херсонского полка) – батареей над главными воротами; тыльные батареи поручены были в ведение подпоручика Рентеля и провиантского чиновника князя Гедройца – последнее назначение уже указывает на то, как велик был недостаток офицеров в крепости. Так прошел первый день осады; ночью турки сделали несколько завалов против главных ворот, но ничего решительного не предпринимали. Поутру 21 февраля отряды их заняли все дороги, ведущие в Ахалцихе со стороны Ацхура, Хертвиса, Ахалкалак и Ардагана. Крепость была обложена так тесно, что с этого времени в продолжение двенадцати дней осады ни один лазутчик не мог проникнуть в нее, и гарнизон во все это время решительно не знал о мерах, предпринятых для его освобождения. Известно было только, что брат Ахмет-паши, Авди-бек, со значительными силами занял Боржомское ущелье и что сообщение с Грузией прервано.

Томительно тянулась осада. Погода все время стояла ненастная, шел мокрый снег пополам с дождем, а между тем солдаты, промокшие до костей, истомленные работой и бессонными ночами, не имели времени даже обсушиться или порядком согреться; из девяти рот – семь бессменно стояли на стенах в ожидании приступа, и только две отдыхали, составляя в то же время общий резерв для крепости и цитадели. Чтобы сколько-нибудь защитить людей от сырости, князь Бебутов приказал раздать солдатам порожние провиантские кули – и они мастерили из них головные уборы, шили что-то вроде бурок и употребляли на подстилку. «Забавно было, – говорит очевидец этой осады, – смотреть на наших солдат, едва ворочавшихся в своих мокрых рогожных кулях, за ночь всегда замерзавших и торчавших колом». Но некрасивое убранство это все же предохраняло их от простуды и уменьшало болезненность. Впрочем, ширванцев, неразлучных спутников ермоловских походов, нельзя было удивить никакими нарядами; в подобных же костюмах они «с батюшкой Алексеем Петровичем» искрестили все Закубанье, Кабарду, Чечню, Дагестанские горы и, наконец, в рогожных же лаптях явились и под Шамхор на грозный бой с персиянами.

А неприятель между тем делал свое дело медленно, но верно. В городе росли укрепления; улицы покрывались баррикадами, у католической церкви, так памятной ширванцам кровавой резней 15 августа, поставлена была батарея; другая появилась у горы Кая-Даг, а от них вправо и влево протянулись завалы, устроенные из бревен и каменьев. Этот страшный обруч, сдавливавший крепость, можно было разбить только неустанным огнем, – и русские батареи гремели не умолкая. Один из ахалцихских турок, Иороман-Байрахтар, вызвался было ночью проникнуть в неприятельский стан, чтобы сжечь завалы и произвести пожар в самом городе, но попытка его не удалась, и зажечь он ничего не успел. Толкаясь между турецкими солдатами, он слышал, однако, их похвальбу, что крепость завтра будет взята, и с этим тревожным известием вернулся к князю Бебутову. Естественно, стали ждать штурма; ночью никто не ложился спать, огни были потушены, солдаты стояли с ружьями у ног. Но ночь прошла, началось опять сырое туманное утро, а штурма не было. Иороман тем не менее оказался прав. Ахмет-паша задумал покорить гарнизон не штурмом, а жаждой.

Нужно сказать, что в цитадели был фонтан, снабжавший гарнизон хорошей водой, но турки в первый же день осады испортили водопроводную трубу, и фонтан перестал действовать. Гарнизону пришлось брать воду из Ахалцих-Чая. В первые четыре ночи доступ к реке нижними воротами был свободен, но теперь неприятель догадался, в чем дело, и ночью 24 августа устроил под скалой, близ самой реки, завал, откуда бил каждого, кто выходил из закрытого подземного спуска на берег. Водопой скота сделался невозможен. Тогда Бебутов решился прогнать неприятеля силой. На вылазку ходило тридцать ширванцев с поручиком Лацинниковым; они подкрались к завалу ночью и, разом кинувшись в штыки, взяли его штурмом. Неприятельский резерв, пытавшийся дать помощь, попал под сильнейший крепостной огонь и отступил, оставив на месте тридцать тел, которые не успел подобрать. Со стороны ширванцев потерь в этом деле не было. Однако же гарнизон торжествовал недолго. 27 августа против ворот, обращенных к реке, вновь появились неприятельские шанцы, покрытые на этот раз таким толстым накатником, что даже бомбы не могли его разрушить, и неприятель, метко обстреливая ворота, не позволял опять никому выходить из крепости. Попробовали солдаты ходить за водой другим прикрытым путем, защищенным блокгаузом, но в следующую же ночь неприятельский редут появился и против этого блокгауза. Людям пришлось довольствоваться снеговой водой, а для животных запасаться ею в темные ночи.

Осада между тем шла своим чередом. С рассвета до ночи пальба с обеих сторон не прекращалась. Только батарея, устроенная над крепостными воротами, стреляла редко; в четыре дня там уже переменилось два комплекта прислуги, и ее вынуждены были заменить пехотными солдатами. Вообще, самая тяжелая служба и самые большие потери выпали на долю артиллеристов. Прицельные выстрелы с высот били в амбразуры почти наверняка, а с неуклюжими лафетами турецких пушек было так много хлопот, что артиллеристам приходилось стоять почти открытыми. Поручики Круглов, Андреев и князь Гедройц были уже ранены, и их заменить было некем.

Потеря начальников не ослабляла, однако, мужества артиллеристов. Благодарная память товарищей сохранила нам скромное имя простого бомбардира Мишустина, который в эти тяжелые дни был истинным утешением целого гарнизона.

Мишустин был старый солдат, видавший на своем веку всякие виды, ходивший за Дунай еще с Михельсоном и Прозоровским. Он знал много таких рассказов, от которых в самые трудные минуты все разражались гомерическим смехом, и около Мишустина всегда можно было видеть группы суровых солдат, приходивших, что называется, отвести свою душу. Стрелял он из мортиры с удивительной меткостью, почти без промаха, и по расчету, ему одному известному. На минарете всегда сидел дежурный казак, извещавший о сборах неприятеля в том или другом месте города. Мишустин посмотрит, бывало, в амбразуру по указанному казаком направлению, немножко подумает, сойдет с валганга на мортирную платформу, не торопясь насыплет в камеру горстью, смотря по расстоянию, порох, – и снаряд ляжет именно там, где надобно. Как истинный артиллерист, воспитанный на бомбах и картечи, Мишустин с презрением смотрел на ружейные пули. Когда ранили поручика Андреева, он первый подбежал к нему со своеобразным утешением: «Не беспокойтесь, ваше благородие, это пустяки – пуля; вот если бы вас хватило ядром – ну, дело было бы другое…»

Бебутов понимал значение подобных солдат в их собственных кружках и, обходя батареи, всегда говорил Мишустину приветливое слово.

Случайно или с целью, но Мишустин поставлен был на самое опасное место – к мортирам над крепостными воротами. А этой батарее между тем особенно несчастливилось. Помимо большой потери в людях от неприятельских выстрелов, ей грозила опасность еще и взлететь на воздух. С первой ночи уже солдаты слышали глухой стук под воротами и стали говорить, что широкий подземный водопровод для фонтана может послужить готовой галереей для закладки мины. При дневном шуме и постоянной пальбе подземная работа была не слышна, но в тишине ночи, когда канонада умолкала, подземный стук слышался совершенно ясно. Так прошло несколько дней; и вот раз в сумерках один армянин пробрался к крепости и по данному знаку его на веревках перетащили через стену. Он объявил князю по секрету, что под верхние ворота подложена мина, которую в полночь турки взорвут и затем бросятся на штурм; что с этой целью турецкие колонны уже стянуты за ближние строения, и в то время, когда одни пойдут на приступ, другие сильным огнем будут очищать им путь через стены. Не желая преждевременно обескуражить гарнизон, князь передал это известие только раненому поручику Андрееву, приказав соблюдать особенную осторожность. Между тем, в ожидании взрыва, с батареи свезли четыре русские пушки, оставив на ней только одни турецкие; прислугу при орудиях уменьшили наполовину; пехотное прикрытие сняли совсем. Томительно тянулись длинные часы ожидания для людей, которым предстояло сделаться неминуемыми жертвами взрыва. «Положение мое, – рассказывает Андреев, – было неутешительное. В глухую полночь что-то действительно зашевелилось перед воротами, и два-три выстрела грянули из ближних домов. Я велел ответить из двух орудий, желая показать, что мы не дремлем. Потом, чутко напрягая слух, я не мог ничего различить, кроме зловещего стука под ногами. Было уже два часа ночи, а обещанного взрыва все не было; не было слышно и никакого шума, показывавшего передвижение неприятельских войск. Снег падал мокрыми хлопьями; кругом – мертвая тишина. Наконец, часа в три ночи, я прилег к лафету и незаметно для себя впал в забытье. Когда я очнулся, бледный свет занимающейся зари уже разлился по небосклону, мои артиллеристы дремали; вблизи часовой, облокотясь на ружье, смотрел в амбразуру…»