уродец! Ты кто такой? — она скривила лицо, как будто съела горькую таблетку.

— Ах, как я люблю матершину! Извольте говорить только матом!

— Что ты за грязное животное? Зачем ты подошел? Проваливай!

— Берта, очень и очень грубо. Я бы в вашем положении воздержался…

— В каком положении?

— Ну как… Гордыня — это, как сказать… Ох слово это я не люблю! — кокетничал Черт.

Берта искренне не понимала, что происходит и морщила лоб, всем своим видом давая понять незнакомцу, что он ей не собеседник.

— Какая гордыня? Ты учить меня вздумал?

— Да нет, что вы? Я не учитель… Я, скорее, экзаменатор… эм… в каком-то роде.

— Старик! Шел бы ты. Опохмелился что-ли.

— Изво-о-ольте! Почему это — старик? Мне всего-то тысячи две! С хвостиком. — Черт улыбнулся, помотав хвостом. Да, и почему вы меня вообще оскорбляете? Что я вам сделал? Мы же еще даже не знакомы!

— Я же сказала, что я не знакомлюсь!

— Ан нет, тут-то как раз придется нам познакомится.

— С чего бы это вдруг?

Черт звякнул копытами, и они оказались в узком невысоком туннеле, шириной в полметра, на стенах которого висели портреты. В самом конце коридора стоял постамент, на котором сидел огромный мускулистый мужчина, подперев рукой подбородок.

— Походи, посмотри… Хороши портреты-то, а? Как хороши! — причитал Черт.

Реакция Берты на смену места была вполне обыкновенной и предсказуемой, чего она не скрывала. Черт же, в свойственной ему манере, быстро разъяснил ей что и к чему. На это Берта ответила: «Понятно… Зацепил все-таки, козлина!».

— Великолепно! Ха-ха-ха! — завизжал Черт.

Портретов был миллион, а с них смотрели на Берту уродливые лица, подмигивая и ухмыляясь. Берта прошла пару метров, изучая картины, и в каждой узнавала себя, только изуродованной: на одной — уши большие, на другой — глаза узковаты, на третьей — вообще белиберда какая-то. Казалось бы, что тут такого — картины и картины, но не для такой, как Берта. Для нее она сама была идолом, очень творческим и ранимым, поэтому восприняла это тяжело.

— Что это за пизде-е-ец! — протянула он гнусаво. — Фу-у-у… а это кто там?

— Мда-с… это… это теперь твой идол, повелитель и объект поклонения.

— Кто? Повелитель? Для меня? — она поправила венок на голове.

Черт опять звякнул копытами, и венок превратился в пепел и осыпался с головы Берты. Они продолжали двигаться к сидящему на постаменте.

— Люций, здравствуй! Новенькая к тебе!

— Что? Эта? Эта, что на картинах? — прозвучал сладкий голос.

— Да, в первый раз! Ха-ха-ха! Не подготовилась еще! — пищал Черт в ответ, постукивая копытом Берту по плечу.

— А что не так? — в недоумении спросила Берта.

— Концепция такая, Берта Шаффер, Лорд Люцифер очень любит себя и все, что его окружает. А вынужден… ха! … сидеть среди такого уродства! — он обвел копытом туннель с картинами. Да и самой тебе, как я вижу, не нравится. Не так ли?

— Не нравится… — Берта опустила глаза, на которых начали проступать слезы.

— Ну-ну-ну. Не надо! Все же можно поправить! Ха! Извольте. — он показал копытом на Люцифера, который держал в руке карандаш.

— Бери и твори! Стирай, рисуй заново! Все в твоих руках! Ха-ха-ха. Как исправишь все-все картины, Лорд пожалует тебе покои. — пищал Черт.

Берта взяла карандаш из рук Люцифера, заметив сложенные крылья за его спиной. Она подошла к первой картине. Черт звякнул копытами и пропал, а туннель начал стремительно нагреваться.

Она поднесла карандаш к картине и начала исправлять, на ее взгляд, большие уши, которых у нее на самом деле не было. Стало резко больно, и из левого уха пошла кровь…

Не охота!

— Здравствуйте! — постучали в дверь, — Здравствуйте-е-е!

— Да положите у порога! Стучат еще!

— Не положено у порога, товарищ. Откройте, вам бандероль.

— Так вы положите, чтобы было положено!

За дверью раздался вздох утомленного почтальона, для которого это стало уже привычно: через день он, сухой старик, развозил на своем велосипеде с небольшим прицепом почту по поселку. И последние лет пять он нарочно проезжал дом Миколы, оставляя на самый конец.

— Микола! Просто подойди к двери! Мне подпись твоя нужна.

— Ну говорю я вам, Афанасий Сидорович, не охота! Мне — встань, обуйся, выйди. Столько дел ради бандероли. Может, она мне и не нужна вовсе!

Миколу почтальон больше не слушал — за дверью послышался голос Марфы:

— Ой! Здрасьте, Афанасий Сидорович! Что он, опять ленится лежит?

— Да, Марфушка, не охота ему — лентяю! Это мне повезло как, что ты пораньше с работы пришла!

— Да вы мне сразу на работу и приносите, а то что вам ждать тут стоять?

— Да жалко мне ручки твои, Марфушка. Посылка то нелегкая — как ты ее понесешь одна?

— А я привыкшая! Спасибо, Афанасий Сидорович!

— Тьфу! Негодяй просто какой-то! Изводит он тебя! Ты ж не лошадка, пахать на тебе!

— Ой, да не берите в голову…

Бойкая на вид молодая женщина в платье и платке вошла в дом. Одним движением — «Хоп!» — она поставила нелегкую посылку на скамейку у входа.

— Микола! Я пришла!

В ответ Микола сквозь сон пробурчал что-то невнятное и перевернулся на другой бок.

Марфа — его жена — поставила самовар, растопила печь и закинула в нее картошку.

— Ел?

— Не-а!

— А чего сам не погрел?

— А я утомился — жуть! Сон мне, Марфа, снился тяжелый, как кувалда! Так я пока его вынес — семь потов сошло!

— Да будет тебе, Микола! Раз так тяжело — мог бы проснуться и размяться — дров, например, нарубить.

— Да куда там, Марфа! Ты же не спишь так долго — тебе и не понять. Вот когда он в голову проникает, зараза, да сидит там больше часов, эдак, восьми, так ты его и не выкинешь так просто!

— Ты мне сказки свои брось! Корней, понимаешь, Чуковский! Ты спи по шесть часов! И сны будут легкие и воздушные!

— Да я бы и рад по шесть спать! Да врачи велят — по восемь. Читала «Ваше здоровье» на той неделе?

— Ох, Микола! Ладно. Вставай. Садись за стол, раз не ел.

Марфа не успела картошку навылавливать из печи, как Микола уже сидит и ложку тряпочкой протирает. Тщательно так — с интересом.

— Дров у нас — раз-два — и обчелся. А на дворе месяц-то!

— Май? — ответил Микола с полным ртом картошки.

Марфа пепелила его взглядом и тихо отвечала:

— Сентябрь, Микола… Двадцать девятое… В октябре сейчас похолодает и будем, как в прошлом году — сучки по лесу собирать, да отсыревшей древесиной