За окнами сеется дождик, в свете дуговых ламп его даже видно; стуча по крыше, он производит тихое, успокоительное шуршанье. Спасаясь от дождя, в дом лезут насекомые – комары, сороконожки и большие зеленые мухи. По полу тянутся две муравьиные дорожки; подобно венам, они разделяются на мелкие прожилки, которые ведут к норкам под печкой. На окнах сетка, об нее бьются ночные мотыльки. У Феко до сих пор в ушах голос бухгалтера: Вы должны были это предвидеть. Его серебряная авторучка так и бьет в глаза, пуская блики по светлым стенам кухни.

– Ты ел, Темба?

– Не помню.

– Как это ты не помнишь?

– Да нет, ел я, ел! Мисс Аманда кормила кукурузной кашей с фасолью.

– А очки днем надевал?

– Все время ходил в очках!

– Темба, смотри у меня!

– Да правда в очках ходил, папа. Не видишь разве? – Двумя пальцами малыш тычет в стекла.

Феко снимает туфли.

– Ладно, ягненочек, верю, верю. А теперь выбирай: в какой руке? – Протягивает два кулака. Темба стоит босой в огромной футболке, карие глаза за стеклами очков моргают.

В конце концов выбирает левый. Феко качает головой, улыбается и раскрывает пустую ладонь.

– Ничего нет?

– В следующий раз, – обещает Феко.

Темба кашляет, вытирает нос. Похоже, изо всех сил прячет разочарование.

– Теперь сними очки и покажи, как ты умеешь взять папу в клещи, – говорит Феко, и Темба, положив очки на печку, прыгает на отца, обхватывая его руками и ногами. Они катаются по кровати. Темба крепко обнимает отца за шею, сжимает его спину ногами.

Феко встает, шагает по крошечной комнатенке туда-сюда, но малыш упорно висит на нем.

– Пап, – говорит Темба, уткнувшись отцу куда-то в грудь. – А что было в другой руке? В этот раз что-то было?

– Не могу тебе сказать, – говорит Феко. Притворяется, будто хочет стряхнуть с себя малыша. – Постарайся в следующий раз угадать.

Феко тяжело топчется по комнате. Мальчик висит на нем. Его головенка камнем бьется отцу в грудину. От волос пахнет пылью, карандашными стружками и дымком. На крыше шебаршится дождь.

В ночь на понедельник Роджер Тшони опять навещает богатый пригород Вредехук, но уже не один, теперь он берет с собой Луво, тихого подростка, который нужен ему в качестве соглядатая воспоминаний, – и с ним на пару в двенадцатый раз, вскрыв замки, проникает в дом Альмы Коначек. У Роджера седые волосы, седая борода и нос, похожий на здоровенную бурую тыкву. Зубы у него оранжевые, как у бобра.{7} И весь пропитан вонью дешевого табака. На шляпе лента, на которой вкруговую три раза написано «Ma Horse»{8}.

До сих пор каждый раз, когда Роджер ковырялся в замке предохранительной решетки, Альма просыпалась. Может быть, тому виной система тревожного оповещения, но никакой такой системы он в доме вроде бы не обнаружил. В результате Роджер вообще оставил всякие попытки таиться. Сегодня он почти не старается делать свое дело тихо. Ждет в дверях, считает до пятнадцати, впускает мальчишку.

Иногда старуха угрожает вызвать полицию. Иногда называет его Гарольдом. Иногда еще хуже – боем. Или кафром{9}. А то и просто черномазым. Вроде того что, давай-ка, бой, за работу. Или: да черт тебя подери, кафр черномазый! Иногда она смотрит пустыми глазами сквозь него – так, будто он соткан из тумана. Если она его пугается, он просто отходит подальше, выкуривает сигаретку в саду, а потом снова заходит в дом через дверь кухни.

Сегодня Роджер и Луво, оба промокшие под дождем, ненадолго задерживаются в гостиной и через стеклянную дверь веранды окидывают взглядом город – там несколько красных огоньков мерцают среди десятков тысяч янтарных. Вытирают подошвы туфель; слушают, как Альма что-то бормочет сама с собой в спальне, что в конце коридора. Съежившись под дождем, океан прячется в логове из сплошной непроницаемой черноты.

– Она прямо сова какая-то, эта бабка, – шепчет Роджер.

Мальчишка по имени Луво снимает шерстяную шапочку и, почесывая череп между четырьмя вделанными в голову разъемами, продолжает подниматься по лестнице. Роджер заруливает на кухню, берет из холодильника три яйца и ставит их в кастрюльке вариться. Вскоре, еле волоча ноги, из спальни выползает Альма – босая, лысая, щуплая и маленькая, как девочка.

Руки Роджера с шорохом пробегают по карманам рубашки – нет, тут все пусто, – находят сигарету, заткнутую за ленту шляпы, и возвращаются в карманы брюк. Он уже знает, что страх на старуху наводят именно его руки. Во всяком случае больше, чем что-либо другое. Длинные руки. Коричневые руки.

– Это еще кто? – шипит Альма.

– Я Роджер. Иногда вы называете меня Гарольдом.

Она проводит тыльной стороной ладони себе по губам и носу.

– У меня есть револьвер.

– Да нет у тебя револьвера. Да и не сможешь ты меня застрелить. Садись давай.

Альма пораженно на него смотрит. Но через несколько секунд садится. Единственный свет в помещении – голубоватое кольцо пламени конфорки. Внизу, в городе, точечки света автомобильных фар расплываются и исчезают, пробежав по стеклу окна между дождевыми каплями.

Сегодня этот дом как-то давит на Роджера – с этими трескучими напольными часами, девственно чистенькими диванами и большим стеклянным шкафом для экспонатов в мастерской. Ему нестерпимо хочется курить.

– Сегодня доктор дал вам новый набор картриджей, верно, Альма? Я видел, как слуга – ну, этот ваш шибздик – возил вас в Грин-Пойнт.

Альма хранит молчание. В кастрюльке побрякивают яйца. У бабки такой вид, будто внутри у нее время остановилось; вены как веревки, похожая на птицу, сидит с совершенно пустым лицом. Одинокая голубая артерия пульсирует над правым ухом. На черепе чуть выдаются четыре резиновых колпачка.

Хмурится: