Не ранее августа воротился царевич в Петербург и зажил с женою в особом дворце, построенном для них у Скорбященской церкви на левом берегу Невы, по соседству с домами царевны Натальи Алексеевны и царицы Марии Матвеевны (вдовы царя Федора Алексеевича).

Первое время своего петербургского сожительства с мужем принцесса писала родным, что он очень ее любит, а она отвечает ему тем же и что он выходит из себя, когда ей причиняют хотя бы малейшую неприятность. А неприятности сделались нередки, во-первых, со стороны его соседки и тетки Натальи Алексеевны, а во-вторых, со стороны самой царицы Екатерины. Последняя с неудовольствием узнала о беременности принцессы: при своих частых родах она страшилась за своих детей, когда их участь впоследствии окажется в руках Алексея и его супруги, которых теперь держали почти что в черном теле. Так, скромные суммы, ассигнованные на их содержание, задерживались или выдавались не сполна, а потому они терпели постоянно нужду в деньгах. Царевич Ихмел в своем личном владении некоторое количество сел, деревень и земельных угодий, сам занимался хозяйством и требовал точных отчетов от управителей своих имений, однако доходов с них не хватало на покрытие расходов. Выходя замуж, Шарлотта с согласия Алексея отказалась в пользу матери от части своего скромного приданого (простиравшегося до 20 000 талеров). Но теперь, когда она напоминала ему об этом согласии, он не хотел о нем помнить. На почве сих материальных расчетов между супругами возникли неизбежные пререкания. А между тем немалые средства требовались на содержание их двора. При Алексее по-прежнему состояли его бывшие воспитатели барон Гизен и Никифор Вяземский, а затем порядочное количество камердинеров и служителей, каковы Богданов, Афанасьев, Эверлаков, Носов и др. Гораздо пышнее и многочисленнее был придворный штат его супруги Шарлотты, и притом штат чисто немецкий, устроенный по германским образцам. Во главе дамского отделения находились принцесса Ост-Фрисландская и гофмейстриса де Сантилер, а во главе мужского — камердинер Биберштейн, к тому же штату причислялся пользовавшийся наибольшим доверием принцессы гофмейстер барон Левенвольд, далее следовали несколько камер-юнкеров, два немецких врача, секретарь Кильвер и лютеранский пастор Миллер.

Само собою разумеется, немецкий и лютеранский характер престолонаследницы и ее придворного штата отнюдь не были приятны русскому народу и прежде всего самому Алексею Петровичу. Отношения между супругами становились все холоднее, взаимные упреки и ссоры все чаще. Шарлотта жаловалась на терпимые ею огорчения (по-видимому, в особенности от Натальи Алексеевны, Екатерины и Меншикова) и требовала, чтобы муж шел к своей тетке Наталье для объяснений. Тот отказывался. А когда она упрекала его тем, что в Германии ни один сапожник и портной никому не позволит дурно обращаться с его женою, и напоминала ему данные обещания и клятвы, царевич отрицался от них, говоря, что она находится теперь в России и если недовольна тем, что имеет, то пусть убирается назад, в свою Германию. Принцесса в это время писала матери, что более не может скрывать истинный характер своего мужа и что она очень несчастна.

Взаимные отношения еще более обострились усилившейся привычкой царевича к вину, вследствие чего происходили крайне печальные сцены. Так, однажды он воротился из гостей совсем пьяный и отправился на половину жены. От нее вскоре пришел к себе в спальню и гневно стал говорить своему камердинеру Ивану Большому Афанасьеву: «Вот Гаврила Иванов (Головкин) с детьми своими жену мне на шею чертовку навязали, как к ней ни приду, все сердитует и не хочет со мною говорить; разве умру, то ему не отплачу, а сыну его Александру и Трубецкому быть на коле, они к батюшке писали, чтобы на ней жениться». Слуга заметил, что худо, если узнают о таких его неосторожных словах, и не только они, пожалуй, и другие перестанут к нему ездить.

«Плюну на них, — молвил на это царевич, — мне бы здорова была чернь. Когда будет время без батюшки, тогда я шепну архиереям, архиереи приходским священникам, а те прихожанам» и т. д. Слуга смутился, слыша такие опасные речи, и молчал, царевич посмотрел на него и пошел молиться в крестовую или образную комнату. А поутру призвал Афанасьева, спрашивал о себе, не говорил ли вчера напрасных слов, узнав, что говорил, тужил о том и просил слугу никому этих слов не передавать.

Привычка к неумеренному винопитию крайне вредно отзывалась на его здоровье. Алексей стал очень хворать, и у него заподозрили чахотку. Врачи посоветовали ему ехать на воды в Карлсбаден. Царь дал свое согласие. Отчуждение супругов было уже так велико, что царевич (если верить иностранному известию) до последнего дня таил от жены свой близкий отъезд и будто бы объявил о нем только тогда, когда был уже подан дорожный экипаж. А затем во время своего полугодовалого отсутствия ни разу не писал своей супруге и не отвечал на ее письма. Пользуясь водами, он, однако, не терял времени даром, а пристально читал творения Барония и делал из него выписки тех мест, которые казались ему любопытны, в особенности тех, которые имели хотя бы неблизкое отношение к его современности. Например: «Во Франции носили долгое платье, а короткое Карлус Великий заказывал, и похвала долгому, а короткому сопротивное». «Иустиан будто писал к жене, что он глава всем (не весьма правда), а хотя бы и писал, то нам его письма не подтверждение». «Кильперик, французский король, убит для отъему от Церкви имения» и т. п.

Продолжительное отсутствие царевича и немецкое окружение его супруги породили при дворе какие-то неблагоприятные толки насчет ее беременности. Под влиянием сих толков Петр распорядился быть безотлучно при Шарлотте до ее разрешения от бремени трем русским боярыням: жене канцлера графа Головкина, жене генерала Брюса и Ржевской, которую царь прозвал «князь-игуменьей». В письме кронпринцессе царь объяснил эту меру предупреждением кривых толков или «необузданных языков», которые, по-видимому, намекали на какую-то фальшь, возможную в предстоящих родах. Шарлотта в письмах к Петру и Екатерине высказала большое огорчение по поводу такого к ней недоверия и просила только оставить при ней повивальную бабку, привезенную из Германии.

12 июля она произвела на свет дочь, которой дала имя Наталья, очевидно, в честь царевны Натальи Алексеевны, которую просила быть крестной матерью новорожденной. Судя по ласковому письму, которым Петр поздравил свою невестку с благополучным разрешением, можно догадываться, что он и Екатерина были довольны именно рождением внучки, а не внука. А потому ободренная сим письмом кронпринцесса едва ли доставила им удовольствие тем, что в своем ответе шутя выразила надежду подарить царю также и внука, т. е. будущего престолонаследника.

В декабре 1714 года Алексей возвратился в Петербург. Первые дни по приезде он был ласков с принцессою. Но эти дни скоро миновали: царевич постепенно воротился к своему обычному образу жизни, и его все реже видали подле жены. К вящему ее отчаянию в это время он полюбил молодую чухонку, бывшую крепостной девушкой его учителя Никифора Вяземского, по имени Евфросинья Федоровна, которую взял к себе и с которой не расставался. (Судя по тому, что брат ее Иван Федоров, крепостной Вяземского, отпущенный на волю, называется в одном документе «подонским» человеком, Евфросинья могла быть, подобно Екатерине, полонянкою из Лифляндии.) Теперь он так мало заботился о своей жене и своем доме, что, между прочим, не обращал внимания на ее просьбы исправить ее спальню, в которую протекал дождь. А когда царь сделал по сему поводу резкий выговор, он упрекал жену в попытке подвести его под отцовский гнев.