От этой мысли становится легче, а родители, восседающие на детских стульчиках, жидко хлопают. Тридцатое декабря — это вам не шутки. Мандарины борются с «Абрау — Дюрсо» и «Пшеничной». Твой отец — Батя, вот так именно солидно — Батя. Тоже хлопает. Ты видишь это через щелку в пеньке. Он устал, лыс и держится бровями за воздух. Мать постоянно толкает его локтем, и Батя, повинуясь инстинктам, шлепает руками.

У нее глаза… а какие собственно глаза были у Кати? Про глубокий гранатовый сироп — это ты придумал позже… много позже. Лет в семнадцать. Тоже под Новый год, расцвеченный неизбежными шампанским и смолой. Воспоминания в семнадцать лет — звучит глупо. Но про нее, только так. Она не пришла в школу в один из февральских дней в четвертом классе. Не пришла и все. И на второй, третий …сколько было таких дней? Через пару месяцев ты жевал печенье «Спорт», принесенное ее заплаканной мамой. Кати уже нет. И все. Точка.

Но это потом, когда ты будешь уже старый, получишь паспорт и уйдешь в армию, а сейчас- в туалет хочется ультимативно. Взрывоопасно прямо таки. На что в твоей голове мелькает совершенно безумная мысль наделать прямо в этом пеньке, сладко пахнущем заправленными одеколоном «Саша» фломастерами. От нее становится стыдно, и ты потеешь еще больше. Спектакль. такль. акль — отвратное слово. Ненавидишь его с каждой секундой все сильнее. Сколько там мышц в заду? Девять — ты уверен, потому что умеешь считать только до девяти. Девять, для тебя это очень много. После этой цифры идет округлый взмах руками и вытаращенные глаза. Вот сколько бывает! Много — многостей.

Что там белочки? Мороз снежкомукутывал? Катины ноги с поджившими царапинами. Ты хочешь быть с ней. Такие вот мальчик — зайчик и девочка — белочка. И гормоны тут пока не причем. И ничего тут не причем, потому как ты стесняешься. Просто смотришь на мосластые ноги. И ничего не знаешь. Даже то — нравятся тебе эти ноги или нет. Пока не знаешь и не узнаешь никогда. Потому что будет: печенье «Спорт», заплаканная мама и мысли про глубокий гранатовый сироп.

А Ваня, тварь, отхватил грузовик с желтым кузовом! Представляете!? Дед Мороз — ты этот…как его? Чего сильно хотелось, кроме как в туалет, так вот такой вот грузовик. Батя сказал, купит. Батя не обманывает. Вон он обнимает красную от возмущения маму. Ему весело. А тебе, почему-то не очень. Хочется встать. Разодрать вот этот вот насквозь фальшивый пенек и злорадно взорваться. Так чтоб со звуком. Чтобы Ваня Горштейн залез под стул и скулил. А потом отобрать у него этот дареный грузовик, выдрать у него колеса и вручить назад. Хотя, зачем тебе эти колеса?

"Да, насрать!" — свежо оппонируешь ты сам себе. — "Полезная вещь!"

— Молодцы белочки! — гудит Дед Мороз. — Вот вам подарочки!

Давай скорей, дед. Шевелись, блин. Счет уже на секунды идет. Пенек уже не просто пенек — это бомба. Сверхмегатонно затаившийся гандец. Тикающий такой предмет, напруженный. Смертельно опасный. Тронь его и кто ответит за последствия? А Катя получила куклу с мертвыми глазами. Наклоняясь, пластик хрипло блеет: Мхамха. На голову куклы присобачено нечто. Навроде как у Калерии Валентиновны сидящей сейчас за пианино.

«Воронье гнездо», — произносит сознание голосом Бати.

«Ага», — соглашаешься ты и видишь того, скучающего на стульчике. Мамик что-то шипит ему на ухо, а Батя улыбается. И чтобы отвлечься от этого долбанного похмельного Деда Мороза, неспешно вручающего подарки, ты считаешь, сколько раз тренировался называть Калерию Валентиновну — Калерией Валентиновной, выходит много — многостей. Больше чем девять.

Вот и все! Последняя белочка — толстая Ирка получает какую то фигнюшку.

«Ты себя хорошо вела, Ирочка?» — невнятно интересуется Дед Мороз, обогащая воздух сложными комбинациями водок. Ирка ведет себя хорошо. Даром, что потом, окончив школу и институт, она уедет в Англию физиком — ядерщиком. И Ваня Горштейн тоже уедет, только не в Англию. И не физиком, а вовсе музыкантом. Он напишет тебе два письма. В одном он женится, в другом — разводится. Потом исчезнет, сотрется из мыслей. Потеряется, как и его письма. От него останется только воспоминания об апельсиновых деревьях и пыльной жаре. Человек, как вино, оставляет послевкусие чего-то. Гранатового сиропа или апельсинов.

Дед, ну ты че? Хватит уже. Сейчас будет все! Зайчики с белочками, Новый Год и Восьмое марта. Я тебе все устрою и спрессую в пять секунд. Ты, блин, такого больше не увидишь. Ты, Дед, сойдешь с ума от моего фестиваля. Тебе будут сниться пятилетние мальчики с мятыми заячьими ушками. Они будут топотать в твоем старческом мозгу. Выпрыгивать раз за разом из бумажных пеньков. Пугать тебя до усрачки. Вот, что с тобой произойдет, дорогой Дед Мороз! Будешь пугать своим воем пингвинов и звать маму. Есть же у тебя мама, Дед Мороз? Ну, есть же?

«Где же зайчик?» Все! Твой выход. Неудачный организм у человека, ой неудачный. Все эти сухожилия, кости, мышцы и сосуды. Как же все затекло. Заклинилось там чего-то. Поломалось. Вскакиваешь, весь такой радостный и веселый. Набираешь скорость и, с подкосившимися ногами бьешь дедушку своим пятилетним черепом. Куда бьешь? Да куда достал. Но сильно и неожиданно.

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» — поет твоя голова.

Держи Дед благодарность, только двумя руками держи. А то уронишь. Нет, не удержал. Аннигилировался за кулисы. Весь без остатка. Прямо в поломанные стулья, сложенные за сценой. А ты наблюдаешь этот полет, с каким-то болезненным удовлетворением.

«Пидарааааасы, блять!» — ноет раненый Дедушка, скрючившись на потрескивающей груде. Первое слово тебе знакомо, о значении второго ты догадываешься. Мир в очередной раз открывается тебе, восхищая своим сложным устройством.

— Здравствуй, дедушка! — желаешь ему ты и сообщаешь — Я, мальчик- зайчик Миша.

— А иди-ка ты, мальчик — зайчик Миша… — он ворошит гремящую мебель. И ничего не добавляет, баюкая руки между