течения телемы, считавший себя пророком.

[4] Николя́ (Ни́колас) Фламе́ль (1330–1418) — французский книготорговец и меценат, которому приписываются занятия алхимией, а также исследования возможности получения философского камня и эликсира жизни.

[5] Агасфе́р, или Вечный жид — легендарный персонаж, по преданию обречённый скитаться из века в век по земле до Второго пришествия Христа. Фигура «Вечного жида» появляется в сюжетах европейской литературы и живописи.

Глава 3

СССР

Москва

1938 г.

Возле распростертого на грязном заплеванном паркете истерзанного тела стояли двое.

— Забавно, — простуженным голосом произнес один из них — худой нескладный старик, поправляя желтовато-мутный мениск монокля, поблескивающий в его правом глазу. — Весьма и весьма забавно, — вновь повторил он, теребя длинными узловатыми пальцами седую бородку-эспаньолку. — Даже не знаю, что вам сказать по этому поводу, драгоценный вы мой…

На вытянутом костистом лице старика, обтянутом пергаментно-желтой кожей с проступающими то тут, то там «печеночными» пигментными пятнами, лежала «печать» крайней степени изумления. Таким озадаченным престарелого профессора медицины уже давно никто не видел.

— Лазарь Евстафьевич, неужели совсем никаких предположений?

Собеседник профессора — тучный коренастый мужчина лет пятидесяти, тяжело отдуваясь, сдвинул на затылок форменную фуражку с бирюзовым околышем и промокнул скомканным носовым платком абсолютно лысую и круглую, словно бильярдный шар голову, покрытую крупными бисеринками пота.

— Представьте себе, Дорофей Петрович, ни-ка-ких! — Виновато развел руками старик.

— Я не могу в это поверить, Лазарь Евстафьевич! — нервно воскликнул милиционер. — Ведь вы же светило мирового уровня! — Представитель советской власти оттянул жесткий воротничок кителя с тремя металлическими синими «шпалами» на бирюзовых петлицах и потер широкой ладонью побагровевшую шею. — Если не вы, то кто же?

— Я тоже, знаете ли, нахожусь в полном смятении чувств, товарищ лейтенант… — Пожал костлявыми плечами светило медицины.

— Вообще-то капитан милиции, что равно армейскому подполковнику[1], — без «задней мысли» поправил профессора Дорофей Петрович, но старик отчего-то обиделся.

— Мне без разницы! — Вспылил он, нервно дернув щекой. Монокль выпал из его глаза, и закачался на тонкой золотой цепочке, пристегнутой к лацкану старомодного пиджака. — Я не разбираюсь в ваших этих… чинах. — Тонкие бескровные губы профессора презрительно скривились. — Так же, как и вы ни черта не смыслите в ученых степенях и званиях…

— Лазарь Евстафьевич, дорогой мой человек! Извините великодушно — ни в коей мере не хотел вам досадить! — Виновато расшаркался Дорофей Петрович.

Старик порывисто схватил качающийся монокль и вернул его на прежнее место. Взглянув на простоватую рабоче-крестьянскую физиономию капитана сквозь выпуклую стеклянную линзу монокля, профессор решил сменить гнев на милость.

— Вижу-вижу, что раскаиваетесь, — беззлобно проворчал старик. — Только впредь себе этого не позволяйте, молодой человек!

— Как скажете, Лазарь Ефстафьевич, как скажете, — поспешно произнес милиционер. — Так что делать-то будем, профессор? — вернулся к волнующей его теме Дорофей Петрович. — Ведь покойник, не просто человек — правая рука самого наркома…

— Я узнал его, — степенно кивнул профессор, — мы встречались несколько раз. Вот только с утверждением, что это человек, я категорически не согласен! — сказал он, как отрубил. — Это существо лишь внешне похоже на человека, но на самом деле таковым не является.

— Что вы сказали, профессор? Не человек? — переспросил капитан, подумав, что ослышался.

— Совершенно верно — не человек, — подтвердил старик, взглянув на милиционера своими мудрыми, выцветшими от старости глазами.

— Вы шутите? — Не поверил капитан, решив переспросить.

— Отнюдь, драгоценный вы мой, отнюдь! — И не подумав отказаться от первоначального заявления, ответил старик.

— А кто же он? — оторопел Дорофей Петрович, пытаясь «переварить» заявление профессора.

— Не-зна-ю! — по слогам выдохнул Лазарь Евстафьевич. — Увы, мне и ах… — В очередной раз развел руками пожилой медик. — С чем я только не сталкивался за свою, довольно-таки насыщенную, практику… Но с таким явлением — первый раз. С чем вас и поздравляю!

— А с чего… с чего это вы взяли, что он того… ну, не человек? — не сдавался Дорофей Петрович, продолжая засыпать престарелого профессора «каверзными» вопросами.

— Так это же видно невооруженным взглядом, батенька! — Старик, кряхтя, нагнулся и сдернул с трупа простыню не первой свежести, пропитавшуюся ядовито-зеленовато-желтой маслянистой жидкостью. — Начнем с того, мон шер, у какого же человека вы видели кровь такого отвратительного гнойного цвета?

— И воняет она отвратно, — вставил капитан. — Неужели, и вправду гной?

— Молодой человек, я вас умоляю, не несите чепуху! — проникновенно попросил профессор. — Это не гнойный экссудат! Это не продукты распада тканей, а именно кровь, то есть — внутренняя среда организма.

— А почему она такая… такая… — Капитан никак не мог подобрать подходящее сравнение. В его насквозь пролетарских мозга, совершенно не избалованных образованием, не могли удержаться настолько красочные эпитеты.

— Ну, по всей видимости, оттого, что наш с вами клиент — не человек, — не дослушав, вынес вердикт Лазарь Евстафьевич.

— Да не-е-е! — Потряс лысой головой капитан. — Не может этого быть — я его не первый год знаю! Обычный… Как все… Ничего особенного, ну разве что в наркомате большим человеком был. Может яд, какой ему в пищу подсыпали? Возможно, что происки агентов мирового империализма?

— Не знаю как вы, мой друг, а я таких ядов не видывал. — Старик достал из нагрудного кармана пиджака аккуратно сложенный белоснежный платочек и вынул из глаза монокль. Подышав на линзу, профессор аккуратно протер её и вернул увеличительное стеклышко на место. — К тому же, если он и был когда-то обычным человеком, изменения коснулись не только крови, но и всех внутренних органов…

— А может он того — морфинист, какой? — Выдал очередную версию Дорофей Петрович. — Я слышал, что от этого тоже внутренние органы изменяются…

— От водки, положим, тоже печень увеличивается, — сварливо отозвался старик. — Только печень, так и остается печенью! А что у нашего приятеля творится внутри, даже мне, вот так сразу, и не разобрать: где тут печень, сердце, или желудок?

Профессор подвинул стул, на котором стоял его потертый кожаный саквояж, поближе к бездыханному телу. Щелкнув вычурным металлическим замком, Лазарь Евстафьевич распахнул сумку и достал из нее пару хирургических перчаток. Ловко нацепив их на руки, профессор вернулся к трупу.

— Лучше бы, конечно, посмотретьна прозекторском