— Не заслужила она такого! — задумчиво произнес Морис.

— Кто?

— Мама.

В эту минуту, несмотря на весьма солидные габариты, он походил на обиженного ребенка. Кто знает, может быть, теперь он с трудом сдерживал слезы.

Меж тем собеседники кружили вокруг церкви, то сворачивая к пруду, то вновь возвращаясь к храму.

— Послушайте, комиссар. Но ведь это невозможно.

Не может быть, чтобы ее действительно убили. У меня просто в голове не укладывается.

Мегрэ и сам столь напряженно размышлял об этом, что временами забывал о своем спутнике. Он тщательно воскрешал в памяти малейшие детали заутрени.

Графиня сидела на своей фамильной скамье. Никто к ней не подходил. Она причастилась. Затем опустилась на колени, закрыв лицо руками. Потом открыла молитвенник. Чуть погодя вновь закрыла лицо руками…

— Погодите минутку.

Мегрэ по ступенькам поднялся на крыльцо и вошел в церковь, где ризничий уже готовил алтарь к обедне.

Звонарь, грубоватого вида крестьянин в тяжелых подбитых гвоздями башмаках, выравнивал ряды стульев.

Комиссар прошел прямо к скамьям для именитых прихожан и окликнул сторожа, который обернулся на его голос.

— Кто взял молитвенник?

— Какой молитвенник?

— Молитвенник графини. Он остался здесь.

— Вы уверены?

— Ну-ка, поди сюда! — велел Мегрэ звонарю. — Ты не видел, тут не было молитвенника?

— Я?

То ли он в самом деле был туп до идиотизма, то ли притворялся. Мегрэ нервничал. В глубине нефа он заметил Мориса де Сен-Фиакра.

— Кто подходил к этой скамье?

— Жена врача сидела во время второй мессы.

— Я думал, доктор не ходит в церковь.

— Он-то, может, и не ходит. А вот его жена…

— Ладно. Объявите всей деревне, что того, кто принесет мне этот молитвенник, ждет солидное вознаграждение.

— В замке?

— Нет. У Мари Татен.

Когда комиссар вышел на улицу, оказалось, что Морис де Сен-Фиакр дожидается его.

— Я ничего не понял в этой истории с молитвенником.

— У нее остановилось сердце, не так ли? Вполне вероятно, что причиной тому было сильное волнение. И произошло это сразу после причастия, то есть тогда, когда графиня раскрыла молитвенник. Представьте себе, а вдруг в молитвеннике…

Но молодой граф обескураженно покачал головой.

— Не представляю, чтобы какая-нибудь новость до такой степени потрясла мою мать. К тому же это было бы так… так омерзительно…

Тяжело вздохнув, он мрачно поглядел в сторону замка.

— Пойдемте чего-нибудь выпьем.

Но направились они не к замку, а в гостиницу, где их появление вызвало некоторое замешательство. Четверо крестьян, до этого спокойно попивавших себе вино, вдруг почувствовали себя явно не в своей тарелке. Они поздоровались с новыми гостями почтительно, даже слегка боязливо.

Из кухни, на ходу вытирая руки о фартук, примчалась Мари Татен и запричитала:

— Господин Морис, я никак не могу опомниться, такая горестная новость! Бедная наша графиня!

Кто-кто, а она плакала, не скрывая слез. Наверное, всякий раз, когда в деревне кто-нибудь умирал, она обливалась горючими слезами.

— Вы ведь тоже были у мессы, правда? — обратилась она к Мегрэ, словно призывая его в свидетели. — Подумать только — никто ничего не заметил! Мне рассказали, когда я уже вернулась сюда…

Человек всегда чувствует себя неловко, если в подобных ситуациях ведет себя более сдержанно, чем посторонние, которым вроде бы не с чего так уж убиваться.

Морис выслушивал соболезнования, стараясь сдержать раздражение, и, чтобы скрыть замешательство, направился к этажерке, взял оттуда бутылку рома и наполнил две стопки.

Плечи у него затряслись, он залпом выпил стопку и обратился к Мегрэ:

— По-моему, я простыл; видно, утром продуло в машине.

— В наших краях всегда все простужены, господин Морис… — отозвалась Мари Татен. И, обращаясь к Мегрэ, заметила: — Вам бы тоже не мешало поберечься: я слышала, как вы кашляли ночью.

Крестьяне собрались уходить. Печка раскалилась докрасна.

— И ведь в такой день! — причитала Мари Татен.

Из-за ее косоглазия было непонятно, к кому она обращается — к Мегрэ или к молодому графу.

— Не хотите ли перекусить? Надо же, я была так потрясена, когда мне сообщили о несчастье, что даже забыла переодеться.

Однако она ограничилась тем, что надела фартук поверх своего черного платья, которое надевала только в церковь. Шляпка ее осталась сиротливо лежать на столе.

После второй стопки рома Морис де Сен-Фиакр вопросительно поглядел на Мегрэ, словно ожидая его дальнейших распоряжений.

— Идемте, — сказал комиссар.

— Вы придете обедать? Я зарезала курочку и…

Но мужчины уже вышли на улицу. Перед церковью стояло несколько двуколок, хозяева которых, не выпрягая лошадей, привязали их к тополям, росшим у храма.

Над кладбищенской оградой там и сям виднелись головы прихожан. Единственным ярким пятном во дворе замка была желтая спортивная машина графа.

— Чек кроссирован?[2]

— Да, но завтра же он будет представлен к оплате.

— Вы много работаете?

Ответом ему было молчание. Тишину нарушал лишь звук их шагов по подмерзшей дороге, шелест гонимых ветром сухих листьев да пофыркивание лошадей.

— Видите ли, я, что называется, шалопай, человек никчемный. За что только я не брался! Да вот — эти самые сорок тысяч франков! На эти деньги я хотел основать киностудию. А до этого был вкладчиком одной радиокомпании.

Справа, со стороны пруда Богородицы, донесся приглушенный звук выстрела. Показался охотник, размашисто шагавший к добыче, над которой заливалась лаем его собака.

— Это Готье, наш управляющий, — пояснил Морис. — Видимо, отправился на охоту еще до того, как…

И тут граф вдруг потерял контроль над собой: лицо его исказилось, он яростно топнул ногой и, казалось, вот-вот разрыдается.

— Бедная старушенция! — выдавил он сквозь зубы, стараясь унять дрожь губ. — Это… это так мерзко! А этот гаденыш Жан, он…

И тут, словно по волшебству, они заметили двух мужчин, прохаживавшихся по двору замка: это были Бушардон и Жан Метейе. Похоже, секретарь яростно доказывал что-то — так неистово размахивал он худыми руками.