В Красивых Лозняках молодой барон день-другой осматривался и вёл себя достаточно скромно, но, несколько пообвыкнув, приведя в порядок своё платье, локоны завил, пёрышки почистил и принялся волочиться за всеми девками подряд и тем наделал в прекрасном царстве немалого переполоха.

Крестьяне, которым имечко Волкенбогена давалось в произношении нелегко, скоро окрестили его прозвищем Волчий Бог. Иные мужики, обиженные на барона женихи, прежде других подхватили это прозвище; именно они и постарались, чтобы обидное прозвище за немцем закрепилось. Нрав у этого Волчьего Бога был горячий, необузданный, даже драчливый; особенно необузданность проявлялась, когда «наставник и врач» бывал в состоянии подпития; тогда только Ян и Алоиза могли его остановить; все остальные — домашние, дворовые, заезжие, захожие и прочие, и прочие — либо в страхе бежали от него, либо из уступчивости ему потворствовали. На трезвую же голову барон Волкенбоген вполне походил на доброго человека и даже становился поистине как lux in tenebris, то есть «свет во тьме»: он и старого шляхтича развлекал, повествуя о столичных происшествиях — при дворах и в войсках; и мать семейства, почтенную Алоизу, радовал историями из светской жизни, подчас легкомысленными или двусмысленными, однако интересными и порой даже захватывающими; и для дворни находил презабавные и поучительные побасёнки, особенно для девок, которые за сладкий слух все чувства променяют и себя отдадут (за словцо приятное и ослепнут, и онемеют, и не заметят движения шаловливой кавалерской руки); и, что более всего от него требовалось, толково преподавал чадам основы некоторых наук — большей частью тех из естественных наук, какие имели отношение к уважаемому лекарскому мастерству — химии, физики, биологии.

Из детей Ланецких «наставнику» особенно приглянулся Радим — должно быть, потому, что из всех троих он был старший и, уже учившийся в братской школе, более других знал, быстрее других во всё новое вникал и задавал совсем неглупые вопросы. С Радимом Волкенбогену было легко, а порой и просто интересно. Сам ещё весьма молодой человек, однако уже достаточно тёртый калач, поколесивший по городам и весям и не раз видавший жизнь с изнанки, потому проницательный, как иные домоседы — в более почтенные годы, Волкенбоген быстро разглядел Радима и как-то сказал о нём коротко и точно: «У юного господина есть Царь в голове и Бог в сердце». По некотором раздумьи пояснил: «Царь в голове — это ясность мысли, Бог в сердце — это доброта и любовь...» Будучи трезвый, барон разглагольствовал о греческом и латыни, об истории и философии, причём сверялся порой с братскими учебниками, какие имелись в доме, и весьма хвалил их; он рассуждал также о свойствах природы, коих несомненный авторитет Волкенбогена — величайший из сапожников Якоб Бёме[8] насчитывал семь, — и утверждал, что они есть ключ ко всем таинствам её. Но после кружки вина его уносило туда, куда в компании с юношей нежного возраста ему лучше было бы вовсе не ходить; другими словами, он пускался порой в воспоминания об иных своих авантюрах, в коих он всегда был герой, но из-за которых он нигде не мог прижиться; так по похождениям своим, по частым переездам он преподавал юному шляхтичу науку географию. Также будучи во хмелю, он любил взяться за клинок. И между кружками вина и пива научил Радима, как правильно шпагу держать, как правильно — сабельку, как наносить удары и отражать их, как ловчее уходить от выпадов противника и вернее его обманывать...

Радим всё схватывал на лету — и греческий и латынь, и историю с философией, и науки естественные, и всего за несколько уроков весьма сносно усвоил науку владения шпагой; потешные схватки закончились на третьем занятии; в последующем поединки были всерьёз; на пятом или шестом уроке на солнечной лужайке Радим провёл столь удачную атаку, что вынудил наставника своего Волкенбогена отступать, едва не выбил у него из руки шпагу и оцарапал ему плечо. Наставник, по обыкновению между боями пригубливавший того или иного хмельного напитка, в этот памятный день уж о кубке с напитком позабыл, мигом протрезвел и приложил немалое старание, чтобы выйти из поединка с учеником, не уронив престижа учителя. И это ему далось с трудом. Когда клинки были вложены в ножны, Волкенбоген утёр пот с несколько побледневшего лица, перевёл дыхание и молвил Радиму: «У тебя тяжёлая рука, мальчик, и быстрый глаз. Думаю, недолго ты будешь у меня учиться».

Не много времени прошло, и выяснилось, что лекарем Волкенбоген действительно был — и неплохим. Кровь отворять умел не только остриём шпаги, но и ланцетом. И не раз это проделывал. Однако не одним кровобросанием он был силён; ещё он быстро и почти без боли вправлял вывихи, вскрывал нарывы, делал перевязки. Он сам готовил для больных снадобья. За этим делом много раз сетовал о потере своего лекарского ларца, ворчал на жулика, обыгравшего его в Могилёве и уведшего ларец вместе с другим имуществом. Волкенбоген рассказывал, что в ларце у него в небольших ящичках хранились и склянки, и ложечки, и серебряная ступка с серебряным же пестиком, и мелкое ситечко, и иные предметы, без коих доброму лекарю при приготовлении снадобий никак не обойтись; и были в ларце у него квасцы и купоросы, и нашатырь, и камфара, и мышьяк, и каломель, и адский камень, и камень иудейский, салеп, магнезия и белладонна, какие сами по себе или по смешении являли добрые лекарственные средства, и фляжечка с готовым уж териаком была о сорока ингредиентах — от сорока, если не более, недугов (как не согласиться! было о чём пожалеть человеку, в медицине сведущему, в чьих руках всё вышереченное — истинное сокровище!)... Мужики и бабы к нему за кровобросанием толпами шли. Бывало придут, соберутся в сторонке и ждут, пока немец не смилостивится и их не подзовёт. Прозвище этого человека, ими же данное, звучало у них в устах при этих обстоятельствах презабавно и даже трогательно:

— Пан Волчий Бог! А пан Волчий Бог!.. Отвори мне кровь...

И Волкенбоген, аристократ и доктор, не цирюльник какой-нибудь бродячий, с чёрными пятками и нестрижеными ногтями, отворял им, простолюдинам, «дурную кровь», не помышляя о плате и подарках, ибо понимал, что этим нищим людям, с рождения пребывавшим в темноте невежества, заплатить ему нечем (хотя те и пытались отплатить добром всяк по-своему: один яблочко наливное принесёт, другой куриное яичко в руку сунет, третий одарит крынкой молока, четвёртый туесок с земляникой поставит на крыльцо, а пятый... пятый просто в ножки поклонится). Заметим к месту, что пускал он кровь не только хворым, но и тем, кто вечно был угрюм и желчен, кто и под радугой, раскинувшейся в небесах, вздыхал о гробе и могиле, то есть, как он сам говорил, «настроен был меланхолически».

Потом жизнь в имении, в глуши, вдали от высшего общества, полного искушений и всякого рода утончённых приятностей, видно, Иоганну Волкенбогену наскучила, и он, хотя и искренне семейство Ланецких полюбил, подался в большие города. Говорили, что его одно время видели в Вильне в качестве весьма уважаемого и востребованного, а потому и преуспевающего доктора. А позже он как будто вернулся в Ригу.