Он привык к своей роли ведущего, к роли человека, от решения и слова которого зависят миллионы людей. Если не вспоминать последние несколько месяцев... Хотя весь последний год был не самым лучшим в его жизни. Сначала события в Вильнюсе и Риге, которые осудил весь мир. Потом эта изнурительная борьба на пленумах ЦК, когда каждый раз его могли снять с должности генерального секретаря. Практически каждый пленум мог стать для него последним. При воспоминании об этом противостоянии у него всегда портилось настроение.

Как дружно они его ненавидели! Как иногда срывались, начиная оголтелую критику, готовые не просто снять его с должности, а растоптать, уничтожить, разорвать... Им казалось, что он покушается на их привилегии, на их права, на их завоеванные позиции. Среди них было мало людей, искренне верящих в прежние идеалы. И он знал это лучше других – ведь вся громоздкая структура власти еще работала, и он получал объективную информацию на каждого из своих оппонентов, на каждого из тех, кто так рьяно его ненавидел. Они тоже были далеко не ангелами.

Затем – августовские события... Он действительно считал, что, подписав Союзный договор, сумеет хотя бы таким образом сохранить уже распадающийся Советский Союз. Конечно, он знал о предложении своего ближайшего окружения о введении чрезвычайного положения и был осведомлен о том, что они все были против заключения Союзного договора. Он тоже не очень хотел его подписывать, но в тех условиях у него просто не оставалось другого выхода. Республики одна за другой готовились выходить из состава Союза. Нужно было либо вернуться к прежней тоталитарной системе, либо окончательно отпустить всех. Возвращение к старому было уже просто невозможно. Только ценой большой крови можно было снова собрать распадающуюся страну в единое целое. Отпускать республики означало стать первым и последним главой государства, при котором огромная страна начала свой распад. Он пытался маневрировать, пытался удержать их от подобных решений. Но после того как в Берлине советские танки остались в ангарах и пала Берлинская стена, все остальное было уже вопросом времени. Люди осознали, что времена изменились. Уже никто и никогда не посмеет выводить танковые колонны против собственного народа. И если попытки в Литве и в Риге закончились кровью, августовский путч уже напоминал дешевый водевиль, при котором погибли трое случайно задавленных молодых людей.

Павлов будет вспоминать, что семнадцатого августа он полчаса доказывал президенту необходимость отложить подписание Союзного договора и ввести чрезвычайное экономическое положение, чтобы спасти экономику страны от полного развала. Лукьянов даст показания, что вопросы введения чрезвычайного положения обсуждались еще в марте девяносто первого года. Шенин расскажет, что генеральный секретарь сам давал указание разработать планы возможного введения чрезвычайного положения. И это тоже было правдой. В душе Горбачев отчетливо понимал, что они правы. Но ему так не хотелось брать на себя конкретную ответственность за возможное противостояние!.. Он привык к этой византийской манере царствования, когда можно было перекладывать всю ответственность на своих подчиненных, не принимая принципиальных решений. Привык к недомолвкам, к недосказанности, уходя от персональной ответственности. Так было в Тбилиси и в Баку. Когда начались прибалтийские события и он по привычке попытался от них откреститься, ему уже никто просто не поверил.

Он хорошо помнит, как они посмели заявиться к нему в Форос. Как его охрана, подчинявшаяся генералу Плеханову, пропустила к нему эту четверку без доклада. Больше всех ему хамил тогда генерал Варенников, даже умудрился потребовать его отставки. Более интеллигентно вели себя Бакланов и Шенин. И с ними был Валера Болдин, предательство которого особенно поразило Горбачеву. Больше всего переживала Раиса Максимовна, ведь она так привыкла доверять Болдину. Да и всех остальных она считала самыми близкими своему мужу людьми. И предательство Толи Лукьянова... Хотя все они считали, что спасают страну и самого Горбачева, но теперь уже невозможно ничего доказать. Ни им, ни другим.

Потом было публичное августовское унижение, когда Ельцин тыкал в него пальцем, приказывал читать указ и публично запрещал Коммунистическую партию. Остальные месяцы были обычной агонией, когда все понимали, что союзной власти уже просто не существует. И Беловежские соглашения, разорвавшие страну... Горбачев нахмурился. Он помнил свое последнее выступление и пустую чашку на столе. Ему казалось, что он поступает как настоящий демократ, как лауреат Нобелевской премии мира, который войдет в историю своих народов миротворцем и освободителем. Но оказалось, что таковым его считали только на Западе. В бывшем Советском Союзе его не просто не любили – его презирали и ненавидели. И даже в прибалтийских республиках, которые, казалось, должны были быть ему благодарны за свое освобождение. Не говоря уже об остальных республиках, ставших членами СНГ... Никто не обратит внимания на тот поразительный факт, что даже спустя два десятилетия после своей отставки Горбачев не сможет появляться в новых странах СНГ, которые, казалось, должны видеть в нем истинного освободителя, давшего народам независимость. Он будет ездить по миру, проводить свои юбилеи в Англии, ему поставят памятник в Германии. А в его большой стране, разделенной на пятнадцать часто враждующих друг с другом государств, он останется символом распада, всеобщего хаоса и неспособности справиться с трудностями, которые он сам успешно и породил.

Миф о том, что Горбачев мог править много лет, ничего не меняя, на самом деле действительно миф. Страна нуждалась в обновлении и модернизации на пороге нового тысячелетия. Но неумелые действия ее лидера, непродуманность реформ, его непостоянство и нерешительность, его порочный стиль руководства привели страну к распаду, изменив вектор развития цивилизации...

Горбачев еще раз подумал о непостоянстве судьбы. Сейчас он всего лишь руководитель небольшого коллектива людей. Нужно думать и о том, как заработать деньги для своего фонда. Он еще даже не предполагал, что будет участвовать в рекламах пиццы и сумок известной французской фирмы; не мог представить, что будет вынужден ездить по миру со своими лекциями, которые быстро потеряют свою цену, – ведь ничего нового и оригинального он так и не сможет сказать своей аудитории.

Поразительно, что он так ничего и не понял. Посчитав, что в России любят обиженных и отстраненных, он в девяносто шестом году решится пойти на всеобщие президентские выборы, словно пытаясь доказать своему вечному конкуренту – Борису Ельцину, что тоже может набрать большое количество голосов и вообще вернуться в политику, как когда-то сделал опальный первый секретарь Московского горкома. Но если Ельцину это действительно удалось и он ушел из города с ореолом борца против привилегий, то Горбачев остался в памяти людей нерешительным и непоследовательным политиком, при котором не просто развалилась страна, но и начались все негативные процессы, получившие такое яркое продолжение в девяностые годы прошлого века.

Он пойдет на выборы и получит свои ничтожные доли процента. В мировой истории трудно найти второй подобный факт, когда в собственной стране бывшего лидера так не уважали и не любили. Пожалуй, по своей антипопулярности с ним мог бы сравниться только Борис Ельцин в конце девяностых, когда он уже не мог адекватно работать и находился под сильным влиянием своего окружения. Но Ельцину удалось хотя бы собрать некоторую команду. У Горбачева не было даже ее. Получив ничтожные доли процента в России (не в СССР, где его показатель мог бы быть вообще смехотворно жалким), он навсегда распрощался с мыслью вернуться в большую политику.