– Что такое, уважаемый? Что случилось? Что тревожит нашего юного Казанову?

Пузырьков, потупив взор, замер, беспомощно теребя руками полотенце. Мишель, поражённая такой наивностью и инфантильностью клиента, уже чисто по матерински, заговорила:

– Что вы хотели спросить, говорите, не стесняйтесь.

Продолжая испытывать, терпение путан, Иннокентий Альбертович невнятно промямлил:

– Я плохо расслышал имя вашей подруги.

– Приска, а что, имя как имя.

– Но я первый раз слышу такое странное имя.

– Так это мы её так называем, свои, подруги, а по-настоящему её зовут, – и, повернувшись к подружке, она медленно проговорила. – Как зовут тебя, милая?

Улыбнувшись, и блеснув рядом белоснежных зубов, девица добродушно ответила:

– Присцилла. Нгмомбо Присцилла.

Пузырьков открыл глаза и тут же зажмурился. Солнце, искрясь и переливаясь, ослепительно светило прямо в лицо. Голова, всё тело были налиты свинцовой тяжестью, от которой просто мутило. Дотронувшись рукой до лба, Кеша почувствовал что-то липкое и неприятное. Подняв ладонь, он увидел, что пальцы измазаны чем-то коричневым и безобразным. Пузырьков ужаснулся: «Неужели я пал так низко, что совершил сей низменный акт прямо в постели?» От этой мысли ему стало дурно. Рука непроизвольно опустилась, и он почуял какой-то сладковатый запах. Приблизив пальцы ко рту, он с опаской лизнул их. «Шоколад, это же шоколад!» – мелькнуло у него в голове. Мысль ожила, и отрывки буйной ночи стали всплывать перед глазами, словно останки древнего корабля, поднимаемого с морского дна. Отдельные подробности, как части разорванной мозаики, поднимаясь из глубин памяти, медленно заполняли пустоты в панораме ночной оргии. Какая-то знакомая, весёлая мелодия назойливо вертелась в голове, раздражая и, в тоже время, напоминая о чём-то лёгком, искристом, незабываемом. «Мой шоколадный заяц, мой ласковый мерзавец, мой сладкий на все сто!» – отчётливо зазвенело в ушах, и прекрасный обворожительный образ роскошной женщины проплыл перед глазами.

С трудом поднявшись, Пузырьков побрёл в ванную. Открыв дверь, он глянул в зеркало и ужаснулся: «Кто это, кто? Смотрит диким взором на меня из-за стекла». В груди ёкнуло, и на сердце похолодело: «Что это, что? В кого ты превратился Пузырьков?» Голос разума, голос совести, возмущённый безобразной картиной, гневно заговорил: «Вот как ты осуществляешь свою божественную миссию, подлый проходимец и лицемер. Словесной шелухой прикрыв свою грязную подноготную, где и места нет благородству, чести, совести. Устроил разнузданный шабаш, а потом ещё смеешь рассуждать о какой-то морали и этике. Прощелыга и хват. Вот окончательный и безоговорочный вердикт тебе и твоей склизкой и мерзкой натуре». Но какой-то новый, неуступчивый голос вдруг уверенно и безапелляционно заявил: «Низкий проходимец и лицемер – хорошо, пусть будет так, чем ничего. Что ты мне всё время втираешь всякую муть. Хватит с меня, достаточно наслушался я тебя за свою жизнь. Пусть теперь другие лошки слушают эту канитель, а с меня хватит, буду жить так, как душа пожелает».

Покачиваясь из стороны в сторону, вагон доверчиво бежал за локомотивом, совершенно равнодушный и безучастный к окружающему. За окном было темно. Лес сплошной чёрной полосой тянулся вдоль полотна, навевая тяжёлые, мрачные думы. В вагоне было немноголюдно. Редкие пассажиры были тихи и немногословны. Две женщины, негромко переговариваясь, с трудом находили точки соприкосновения для разговора. Одинокий мужчина в конце вагона у окна, уткнувшись в газету, никого не замечал вокруг, а может просто делал вид. Недалеко от него влюблённая парочка, обнявшись, слилась в страстном поцелуе. Старик, окружённый баулами и пакетами, сидел как истукан у двери. Вдруг, откуда-то издалека, сначала чуть слышно, затем всё сильнее и сильнее, послышалась жалостливая, протяжная мелодия. Своим тягучим, заунывным тембром она заворожила и очаровала всех. Люди, очнувшись от сонной одури, насторожились и, повернув головы, прислушались. Музыка, пронзив пространство и время, всё властней, всё ощутимей зазвучала в тишине, наполняя сердца людей непонятной, нераскрывшейся тоской; тоской родившейся где-то далеко. Может там, на прекрасных солнечных пляжах, под сенью пышных райских деревьев, где когда-то давно, в волнах тёплого лазурного моря плавали красивые благородные люди с большими лучистыми глазами, с плавниками и жабрами. Прошло мгновение, дверь открылась, и ясный, чистый голос, поднимаясь вверх как по спирали, ворвался в вагон: «Недавно гостила в чудесной стране». Группа парней в защитной униформе, тяжёлых армейских ботинках и чёрных шапочках ввалилась в вагон. Громко переговариваясь и смеясь, они нарочито демонстрировали свою развязность и грубость. У некоторых из них на рукавах красовались нашивки с крупными готическими буквами «ROA». Широкоплечий рослый парнишка, остановившись возле старика, приподнял руку и вызывающе произнёс:

– Узнаёшь, старый! Мы очистим Россию от всякой нечисти.

Чувствуя своё превосходство, боевики уверенно шли по проходу, презрительно поглядывая на обывателей. Вдоволь накуражившись и попугав пассажиров, они скрылись в соседнем вагоне. Облегчённо вздохнув, люди возблагодарили господа, что всё прошло без эксцессов.

– Слушай, Макс. Знаешь на кого ты смахиваешь в профиль? – с ехидной усмешкой поглядывая на верзилу с бритой головой и здоровенными кулачищами, спросил темноглазый, стройный паренёк.

– На кого? – не сдержав любопытства, спросил детина. Левой рукой он придерживал биту, конец которой выглядывал из-под воротника куртки, прямо возле бычьей шеи.

– На рейхсфюрера.

– Да с него рейхсфюрер, как с меня балерина, – не удержавшись, выпалил худощавый блондин впереди. Повернув голову, он с насмешкой посмотрел на здоровяка и ухмыльнулся.

– Слышь, Макс, а как фюрер любил называть Гиммлера?

– Отстань, задолбал, – пробубнил громила.

– Да не знаешь, дебил, – продолжал наседать первый.

– Мой верный Генрих, – буркнул Макс.

– А в минуты особого, душевного расположения? – не унимался он.

– Слушай, отвечу с точки зрения русского человека: у Гитлера не было души.

– Сказать, – продолжал давить красавчик.

– Запарил, – отмахнувшись как от назойливой мухи, отрезал Макс.

– Мой кроткий Генрих, дегенерат, а ещё: «Я теорию знаю…» Гитлер был сентиментальный, подверженный меланхолии человек. Можно даже сказать: человек с тонкой душевной конституцией.

– Как трогательно. Я сейчас расплачусь. Где мой бязевый платочек, который мне подарила бабушка на день рождение? Ты не знаешь, Гендос? (Блондин повернулся с кривой усмешкой) Кончили его гниду в сорок пятом, туда ему и дорога.