Однако, сейчас, пока я пишу все это — и воображаю, как Питер с Беном размышляют над своими задачами, — легкий, остренький холодок возбуждения пробегает у меня по спине. В сущности говоря, для того эти испытания и придуманы: нам надлежит превратить предпоследний, скучнейший наш школьный триместр в нечто волнующее и поучительное. И кто знает, какие перлы украсят в итоге нашу „Livre d'Or“?

Среда [23 января 1924]

Сегодня вечером меня вызвал к себе в кабинет Ящер. Он попивал из стакана херес и потратил едва ли не десять минут на то, чтобы раскурить одну из самых больших своих трубок — набив в ее чашечку не менее двух пригоршней табака. Когда трубка, наконец, раскурилась (воздух посинел от дыма, из чашечки, пока Ящер уминал в ней каким-то складным инструментом грубый табак, летели искры), он сказал, что Х-Д говорил с ним об Оксфорде, и ему, Ящеру, представляется превосходной мысль, чтобы я попробовал получить в Джизус-Колледже именную стипендию Гриффуда Риса Боуэна для занятий историей, по каковой причине он хочет спросить, нет ли в моей крови валлийской примеси? Я сказал, что, насколько мне известно, нет, однако у отца имеется шотландская родня. „А, хорошо, — сказал он, — ведь вы, кельты, всегда держитесь друг за друга. Возможно, у вас все и получится“. Омерзительный старый ханжа.

25 января [1924]

Пробные шаги. Во время дневной перемены мы, все трое, отправились на „Школьную ферму“. Ученикам рекомендуется навещать ее и „оказывать помощь“, если и когда Клаф (важный, угрюмый человек, чей рот лишь наполовину заполнен коричневыми зубами), сочтет таковую необходимой. Мы застали его во дворе фермы, он резко сказал, что в январе ему особой помощи не требуется, однако, раз уж нам так приспичило, мы можем вычистить стойла пахотных лошадей, тем более, что его Тесс уехала в Норидж к зубному врачу.

Тесс! Мы с трудом сохранили серьезные физиономии, Клаф вооружил нас лопатами и вилами и отвел на конюшню, где топотали копытами, жевали и размахивали хвостами с полдюжины битюгов. Едва Клаф удалился, удалились и мы с Беном, оставив пораженного безнадежной любовью Питера дожидаться возвращения прелестной и таинственной Тесс.

28 января [1924]

Сегодня утром, после греческого, я подошел к Янгеру, играющему в первом составе, и со всей небрежностью, на какую способен, поинтересовался, как поживает школьная команда и в чем ее слабые стороны. Подобные вопросы, исходящие от печально известного большевика, несколько удивили его, однако ответил он достаточно откровенно. „У нас проблемы с нападающими, — мрачно сообщил Янгер. — В схватках мы уже не те, особенно первая линия. Сам понимаешь, прошлогодние-то ребята разъехались“. Я сочувственно покивал. А как насчет защиты? — спросил я. „О, тут есть из кого выбирать, — ответил он. — Талантов хватает“.

Задача, стоящая передо мной, кажется почти невыполнимой. Чтобы получить поощрительную награду, я должен пробиться в первый состав, а это, естественным образом, означает, что необходимо сначала найти себе место во втором, из которого меня, при наличии удачи, переведут в первый. Между тем, в настоящее время я всего-навсего ленивый левый фланг команды „Сутер“, занимающей в школьной лиге третье от конца место. То есть, совершенно ясно, — чтобы преуспеть, мне придется прибегнуть к каким-то нечестивым уловкам.

Похоже, Липинг пришел к тем же выводам, — когда мы с ним выкуривали, в предвкушении мучений, ожидающих нас на строевой подготовке, по успокоительной сигаретке, он принялся стенать по поводу своего испытания и заявил, что я обязан помочь ему. Я согласился, сказав, впрочем, что и мне понадобятся от него кое-какие услуги, и мы ударили по рукам. Мы оба считаем, что Скабиусу досталась самое простое задание. Он уже успел утвердиться на „Школьной ферме“ („Благодаря нам“, — мудро отметил Липинг) в роли ревностного разгребателя навоза и, хотя с восхитительной Тесс все еще не повидался (ему пришлось покинуть ферму до ее возвращения от дантиста), встреча с нею так или иначе неизбежна, — а уж дальше его дело.

29 января 1924

До чая оставалось еще два урока, от которых я был освобожден, так что я попросил у Ящера разрешения съездить автобусом в Глимптон[13], чтобы поговорить с отцом Дойгом „на темы религии“. Ящер, старая жаба, согласие дал мгновенно. Пока я ждал автобуса на остановке у школьных ворот, — омерзительно холодный день, косой дождь со снегом, налетающий с моря, — подкатил в своей машине Х-Д, спросил, куда я направляюсь, и предложил подвезти. Оказывается, Х-Д живет в Глимптоне, так что он ссадил меня прямо у дверей церкви. Он показал мне свой стоящий на главной улице дом и пригласил заглянуть к нему — после того, как я покончу с „церковными делами“, — на чашку чая.

Когда я сказал отцу Дойгу, что у меня есть друг „еврейского происхождения“, который хотел бы перейти в католицизм, тот возликовал почти непристойно. Я объяснил, что проделать все следует с крайней осторожностью, поскольку, если родители моего друга хоть что-то узнают… и т. д., и т. п. Дойг, с трудом удерживавшийся от того, чтобы пуститься в пляс, сказал, чтобы я попросил моего друга позвонить ему, он, Дойг, смог бы частным образом наставить юношу, тут никаких сложностей не предвидится, для него это не столько удовольствие, сколько долг и так далее. Дойг человек, по правде сказать, довольно неряшливый — выглядит он вечно так, словно ему не помешало бы побриться, а ногти на его курящей руке желты от никотина.

Х-Д, напротив, истинное воплощение опрятности. У него маленький, узенький, аккуратный коттеджик с длинным, полупустым, аккуратным садиком на задах. Стены гостиной все в книжных полках, корешки книг выстроены, точно солдаты на параде, ровно и точно. Каждая вещь на его письменном столе занимает свое место: промокательная бумага, нож для разрезания страниц, подставка для ручек. В камине живо пылал огонь, а сам Х-Д переоделся в кардиган, но галстука не повязал. Я никогда еще не видел его без галстука.

Он поставил передо мной чашку чая, фруктовые оладьи, горячие намасленные тосты и три разновидности джема — на выбор. Я полюбовался картинами — преимущественно акварели и гравюры сухой иглой, — пролистал несколько его удостоенных наград книг и поговорил о моем последнем эссе (о „Короле Лире“), которым я был, пожалуй, доволен, но которое он педантично оценил на четверку, от силы четверку с плюсом. Потом я заметил на полке камина медную, покрытую сложным чеканным узором гильзу от артиллерийского снаряда. Я поинтересовался, где он ее купил, и Х-Д ответил, что это подарок раненного французского солдата, с которым он подружился в базовом госпитале под Онфлером. Из того, что он говорил, стало ясно, что и сам Х-Д в ту пору оправлялся от какого-то ранения или увечья.

— О, так вы воевали, сэр, — сказал я — тоном, должен признать, отчасти небрежным.

— Да. Воевал.