Был сильный ветер, и меня снесло вглубь микрорайона «Моргородок». Для тех, кто никогда не был в городе В., следует пояснить, что Моргородок расположен между Второй и Первой Речками, и если бы я не успела вовремя выпустить шасси, меня бы долбануло клювом об антенну на крыше девятиэтажного кирпичного дома по улице Ульяновской. Здесь, внезапно для себя уволившись из пароходства, я снимала комнату в трехкомнатной квартире. Еще одну комнату, поменьше, занимала студентка меда Ирка. В третьей, похожей на развороченное браконьерами медвежье логово, жила сама квартирная хозяйка Любовь Аркадьевна.

Аркадьевне было лет 55 плюс-минус 15. Иногда она работала санитаркой в роддоме номер шесть: ее оттуда не выгоняли, потому что в начале каждого пике она честно уходила на больничный. По квартире Любовь Аркадьевна рассекала в белой ночнухе со штампом «МИНЗДРАВ СССР» на спине.

Муж Аркадьевны, моторист из пароходства, к тому моменту уже года три как переехал на Морское кладбище, и добропорядочные соседи рассказывали, как Аркадьевна, в жопу косая, проспала вынос гроба, а потом не верила, что ее Борисыча уже закопали. Традиционным задвигом нетрезвой Аркадьевны было часа в два ночи засобираться навестить мужа, и мы с Иркой каждый раз ловили вдову на пороге квартиры, насильно лишали ее верхней одежды и укладывали в берлогу, где она еще минут двадцать горестно материлась, а потом засыпала тихо-тихо.

Однажды она явилась домой с разбитой башкой. Дверь открыла я. Когда из темноты лестничной площадки выступил умирающий сын Ивана Грозного, я упала в обморок. Ирка выбежала на шум и оказала нам медицинскую помощь. Впрочем, я очухалась сама, но еще немного посидела под вешалкой. А потом встала и пошла на звуки. Они доносились из хозяйкиной комнаты. Аркадьевна сидела на трюмо и плакала так, будто недоразумение с переездом Борисыча случилось только что. Ирка поливала ее желтой жидкостью из литровой банки.

— Ни хрена страшного, — сказала она.

— Это моча? — уважительно спросила я.

— Аура. Фурацилин.

— Может, «скорую» вызвать?

— Да у ней только кожа рассечена. — Ирка ковырялась в хозяйской башке и что-то там с интересом рассматривала.

— Чего она тогда ревет? — Я старалась не смотреть.

— А это ей обидно, что своей же бутылкой по чану схлопотала.

— Галька с-с-с-сука, — подтвердила хозяйка.

— Видишь? — кивнула Ирка.

А утром нас разбудил жуткий крик. Мы прискакали в ванную и увидели, как Аркадьевна, стоя в длинных трусах и лифчике перед зеркалом, смотрит на себя сквозь прижатые к лицу ладони.

— Ты чего ей столько намотала-то?

— А что, бинта жалко, что ли? — хихикнула Ирка. — Прикинь, она, оказывается, не помнит нифига. То есть, как с Галькой поссорилась, помнит, а что дальше было — вообще. Ну, я ей и сказала, что у нее сотрясение и что кровища хлестала до потолка, и что вообще она могла помереть, если б не я.

— Теперь она с тебя денег брать не будет за квартиру.

— Фиг там. Только что напомнила.

А потом у Ирки произошел день рождения. Были мы с ней и два мальчика — по штуке каждой. В момент, когда атмосфера в комнате стала романтической до предела, дверь отлетела к стене. В проеме качалась полуголая Аркадьевна. Она молча протянула руку и нашарила на стене выключатель. Я зажмурилась.

— Танцуйте, суки, — великодушно разрешила она и павой вплыла на середину.

Аркадьевна, похоже, дожидалась своего звездного часа много лет.

Она замерла на долгие две секунды и вдруг, сорвавшись с места, кинулась отплясывать под самую тягучую из баллад «Скорпионз» какой-то сумасшедший гопак. Ее босые ноги хлопали по полу настолько далеко одна от другой, что даже не выглядели парой. Периодически она, повинуясь звучавшему в ее дурной голове ритму, вскидывала то одно, то другое колено к подбородку, а потом так сильно забрасывала перебинтованную башку на спину, что я каждый раз инстинктивно уворачивалась — на случай, если башка оторвется. Ночная рубаха со штампом «МИНЗДРАВ СССР» кокетливо сползла к локтю Аркадьевны. Сама она крутилась юлой, так что печать то и дело мелькала у нас перед глазами.

Устала она быстро.

— Ох, уморили, — проговорила Аркадьевна и удалилась, перевернув-таки напоследок стол. В коридоре она опять обо что-то запнулась. Мы выскочили следом, но хозяйка уже храпела под вешалкой.

Первым заржал предназначенный Ирке мальчик Костя, с которым Ирка запланировала утратить задолбавшую ее девственность. Костя согнулся пополам и скулил, прикрыв ладонями лицо. Потом, как ни странно, раскололась Ирка. Мне почему-то было не очень смешно.

Когда я пришла домой вечером следующего дня, в моей комнате все было прибрано. Мрачная Ирка пила на кухне чай. Она даже попыталась со мной не разговаривать.

— Ну и как? — тактично спросила я.

Ирка хмыкнула, надолго замолчала, а потом сказала:

— Да никак. Представляешь, только это самое… ну, это самое, короче… так он ржать начинает.

Мне хотелось есть и спать. Я открыла холодильник. В нем лежал одинокий кочан капусты. Я сняла с него три или четыре шкуры, посолила, съела и пошла к себе в комнату.

Где-то через месяц Ирка улетела на каникулы к родителям в Магадан, Аркадьевна завела себе мужчину с коричневым лицом и отказала мне в жилье, опасаясь конкуренции. Еще пару месяцев я жила в подвале того же дома. Подвал мне временно предоставили знакомые колдуны. Пока они не накопили на мебель и хрустальное яйцо, подвал был в моем полном распоряжении. А потом на меня свалилось наследство в виде квартиры в Казахстане, я слетала туда на обмен и вернулась в город В., над которым, спустя много лет, и начала делать эти прощально-беспорядочные круги. Перед тем, как улететь уже навсегда.

В июле, когда мыши прекратили валить в магазин, а город В. стал мягким и неверным, как плавленый сырок, я поняла: так дело не пойдет. Если обращать внимание на погоду, то руки, которые у меня стали постепенно обрастать перьями и делаться все более похожими на крылья, атрофируются. Летать надо каждый день, иначе мне никогда не улететь отсюда, поняла я. И горячий бриз, подхватывая, нес меня вдоль береговой полосы, а подо мной мелькали разбросанные люди в трусах и лифчиках. Нечаянно я сделала слишком крутой разворот и, заленившись возвращаться на прежнюю траекторию, полетела за город, но не очень далеко, на станцию «Седанка».

В пароходском отделе кадров сказали, что практически все будущие журналисты отработали уборщицами в пионерском лагере «Моряк», расположенном в живописном месте на берегу моря. На самом деле это полная лажа: лагерь стоял прямо возле федеральной трассы «город В. — город X.», а до побережья надо было топать минут двадцать, мимо дома престарелых, гаражей, воинской части и частного сектора; упереться лбом в две девятиэтажки (однажды я видела, как из окна одной выпрыгнул человек, но, пролетев немного, упал на землю), повернуть налево, перейти железную дорогу напрямки или, коли есть такая охота, через виадук и только потом начинать расстегивать шорты или задирать платье. Кстати, мне всегда очень хотелось отыскать научное объяснение тому факту, что идущие на пляж люди раздеваются под прибрежными грибками, а люди, идущие с пляжа, одеваются лишь на автобусной остановке. Объяснения данному факту нет.