всего лишь экран, и его надо перевернуть или отодвинуть, проделать с ним какую-то работу. Такой знак Лев Лосев называет «маркер». Согласно определению Лосева, «маркер – это то, что позволяет переводить сказанное в эзопово наклонение» (с. 80).

Обычно маркер выражается в самых незначительных, на первый взгляд, деталях, которые привлекают наше внимание либо по совокупности странностей в одном тексте, либо, например, благодаря анахронизмам. И мы начинаем думать, что что-то тут не так. В идеальной ситуации цензор видит только экран, а читатель – и маркер, и экран. Более того: бдительный читатель будет наслаждаться тем, как умело он отыскал маркеры и обошел экран. Поэтому – несколько парадоксальным образом – гонка вооружений с цензорами воспитывает более изысканного читателя, усиливает его вовлечение в текст и поощряет думать над каждым написанным словом.

Какие маркеры вы найдете в стихотворении Эренбурга (кроме знания контекста – стихотворение написано автором термина «оттепель» после смерти Сталина и развенчания Хрущевым культа личности)? Проведите над собой мысленный эксперимент, прежде чем снова прочитать те же самые строки.

Да разве могут дети юга,Где розы блещут в декабре,Где не разыщешь слова «вьюга»Ни в памяти, ни в словаре,Да разве там, где небо синеИ не слиняет ни на час,Где испокон веков понынеВсе то же лето тешит глаз,Да разве им хоть так, хоть вкратце,Хоть на минуту, хоть во сне,Хоть ненароком догадаться,Что значит думать о весне,Что значит в мартовские стужи,Когда отчаянье берет,Все ждать и ждать, как неуклюжеЗашевелится грузный лед.А мы такие зимы знали,Вжились в такие холода,Что даже не было печали,Но только гордость и беда.И в крепкой, ледяной обиде,Сухой пургой ослеплены,Мы видели, уже не видя,Глаза зеленые весны.

Первый маркер – это странная детализация. «Мартовские стужи». Формально это про весну, но все советские читатели этого стихотворения помнили о том, что Сталин умер 5 марта 1953 года. А перед смертью генералиссимуса наступили «холода» – последняя и страшная волна репрессий. В январе 1953 года были арестованы кремлевские врачи – их обвинили в том, что по заданию израильской и британских разведок они собирались убить членов Политбюро (и, собственно, одного – Жданова – уже убили). Началось «дело врачей», которое вылилось в страшную антисемитскую кампанию: евреев увольняли, выгоняли, оскорбляли и арестовывали. В конце февраля и начале марта 1953 года («мартовская стужа») ходили чудовищные слухи о том, что «еврейских врачей-убийц» повесят на Красной площади, а всех евреев депортируют в Биробиджан, или в степи Казахстана, или в еще более страшное место.

В конце января 1953 года в «Правде» должно было появиться коллективное письмо (его написание курировали на самом высоком уровне) самых известных деятелей еврейского происхождения, от которых требовалось обличить «еврейских буржуазных националистов», продавшихся мировому империализму. Это письмо должно было развернуть уже массовые репрессии против евреев в СССР. От Ильи Эренбурга, еврея по национальности и в общем весьма лояльного советской власти литератора, ожидали активного участия в написании письма. Но, по воспоминаниям современников, он не только покинул заседание, не подписав это обращение, но и не позднее 29 января 1953 года отправил личное письмо Иосифу Сталину. В этом тексте Илья Эренбург, прибегая к верноподданническому эзопову языку, пытается отговорить Сталина от публикации антиеврейского письма. После того, как письмо было отправлено, Эренбург со дня на день ждал ареста. Так что «отчаяние», о котором пишет Эренбург в своем стихотворении, было одной из основных эмоций в январе – феврале 1953‑го среди еврейской интеллигенции. Именно поэтому это слово в качестве маркера – очень удачный выбор. Для обычного стихотворения о природе это слишком сильное эмоциональное слово, которое заставляет нас подозревать, что есть и другой смысл. Лев Лосев призывает нас помнить, что маркер часто выдает некоторая микроскопическая неправильность. В данном случае для стихотворения о природе здесь слишком навязчивое повторение местоимения «мы» и говорение о «нас» как о некоторой группе. Обратите внимание, что при анализе стихотворения Пушкина «Мороз и солнце, день чудесный…» нам почему-то не приходит в голову искать скрытый смысл.

И вот внезапно, в начале марта 1953 года, советские граждане услышали по радио о тяжелой болезни генсека. Бюллетень о здоровье передавался каждые несколько часов. И люди ждали – с надеждой и отчаянием, при этом те, кто пережил предыдущие «холода» и «зимы» – репрессии, Большой террор, депортацию народов – уже не верили в избавление («сухой пургой ослеплены»). И все-таки они ждали, чтобы двинулся «грузный лед». Возможно, как предположил один умный школьник50, слово «грузный» тоже является маркером. Может быть, это фонетическая отсылка к национальности Сталина, то есть к слову «грузин»?

Осталось обсудить, кто такие «дети юга». Можно воспринимать это в обобщенном смысле – это жители благополучного мира, которые не знакомы с «холодами» – то есть репрессиями. А может быть, это жители Израиля, плохо понимающие, что происходит внутри СССР.

Таким образом, расстановка экранов и маркеров в треугольнике отношений автор – цензор – читатель является основой для эзопова языка. Но на этом пути может появиться неожиданное препятствие. Читатель, особенно бдительный и внимательный, легко может впасть в состояние, когда он будет видеть маркеры там, где автор их не расставлял. Подобный поиск и обнаружение несуществующих знаков я называю «гиперсемиотизация»51 (от слова сема, ‘знак’). И читатель легко может впасть в гиперсемиотизацию, особенно в том случае, когда он знает, что все вокруг – лишь экран!

При анализе некоторых примеров, как мне кажется, Лев Лосев тоже впадает в грех гиперсемиотизации. Например, на странице 84 он приводит следующий пример. Во время правительственного концерта 7 ноября 1975 года Иосиф Кобзон исполнил песню «Летят перелетные птицы…»:

Летят перелетные птицыУшедшее лето искать.Летят они в жаркие страны,А я не хочу улетать,А я остаюся с тобою,Родная моя сторона!Не нужно мне солнце чужое,Чужая земля не нужна.

Текст песни был сочинен еще в 1948 году популярным советским песенником Максимом Исаковским. Но после 1948 года ее практически не исполняли. А в 1975 году ее внезапно «воскресили» на правительственном концерте. С точки зрения Льва Лосева, контекст создания и исполнения песни – это экстратекстовый маркер, а маркер внутри текста – это повторяющиеся слова про чужую землю и страну. К этому соображению Лосева я могу добавить, что в начале песни эти же строки звучат несколько иначе: «Не нужен мне берег турецкий, / И Африка мне не нужна», что может являться дополнительным указанием на эмиграцию, причем не на любую эмиграцию, а конкретно на пространство между Турцией и Африкой, то есть на Израиль (тут также можно вспомнить, что Исаковский написал свою песню в 1948 году – а это год образования государства Израиль). Вся песня,