У меня же в душе зародилось какое-то нехорошее предчувствие…

Зеваки с теткой в белом халате стали обсуждать, что могло произойти. Медсестра (санитарка? врач?) с воодушевлением рассказывала, что наслушалась здесь всяких воплей: жены говорят, что никогда не изменяли своим мужьям, мужья приходят в ужас, узнав, что отцом ребенка является лучший друг, и так далее.

Из здания вылетел Дима с выпученными глазами, не обращая внимания ни на кого из нас, он стал рвать дверь «мерседеса», забыв про сигнализацию, а вспомнив, выматерился так, что я закрыла ребенку уши, и щелкнул пультом. На свет божий был извлечен сотовый, почему-то оставленный в машине, и телохранитель стал звонить в «скорую», а затем каким-то своим знакомым.

Зеваки с теткой в белом халате замолкли и внимали происходящему с открытыми ртами. А из здания уже валил народ, едва ли не разбегаясь в разные стороны.

Димин взгляд упал на нас с Катькой.

— Сука! Убить тебя мало! — прошипел он, непонятно, к кому обращаясь.

Первой приехала не «скорая» и не друганы-товарищи, а милиция, которая быстро взяла дело в свои руки. Милиции вообще понаехало видимо-невидимо, потом стала активно подтягиваться братва (такой вывод я сделала, исходя из внешнего виду молодцев, стриженых у одного парикмахера) и заполнила все прилегающие к лаборатории улицы своими навороченными машинами. Вообще-то я не совсем понимала, зачем вызывать «скорую» в медицинское учреждение… Но потом мне стало ясно: приехала реанимационная бригада, которая через пару минут вынесла на носилках Лешку. Мы с Катькой, вцепившейся мне в руку, рванули к нему.

— Гражданочка, гражданочка, вы куда?! — возопил молоденький сержант, пытаясь меня сдержать.

— Это папа! — сообщила ему Катька истеричным тоном, с ужасом глядя на вздымающуюся на Лешкиной груди простыню.

Тут подул ветерок, и простыню откинуло в сторону. В такт биения сердца у Лехи в груди колыхался нож.

Радовало только одно: Лешка был жив. По крайней мере, пока.

Далее последовала пренеприятнейшая процедура объяснения с органами, которые в первые мгновения были готовы заподозрить и меня, и даже десятилетнюю Катьку во втыкании ножа в бывшего мужа и отца. Я не позволила допрашивать дочь отдельно, хотя кто-то из оперов и желал это сделать. Не знаю, разрешено такое по закону или нет, но здесь я проявила твердость.

Наше любопытство тоже удовлетворили, в особенности после свидетельских показаний кого-то из врачей, прибежавших на вопль медсестры, первой обнаружившей тело в одной из лабораторий. Лешка успел сказать врачу: «Хаби — гад», после чего потерял сознание.

— Давно следовало ожидать, — кивнул опер. — А то слишком долго затишье длится. Мы даже беспокоиться начали, что нефтяной рынок у нас давно не делили.

Я непонимающе уставилась на милиционера, потом спросила, кто такой Хаби.

— Это же ваш муж нефтью торгует, не моя жена, — заметил опер. — Неужели не знаете его главного врага и конкурента?

— Он с нами не живет уже двенадцать лет, — встряла Катька.

Опер перевел взгляд на мою дочь, о чем-то задумался, потом глянул в свои бумажки и непонимающе пробормотал:

— Так тебе же десять.

Ну, Катька и ему выдала историю нашей семьи, только с гораздо большим числом подробностей, чем зевакам на улице, и с большим числом комментариев. Я узнавала цитаты из дедушки Вити и дедушки Вовы и не знала, плакать мне, смеяться или просто краснеть. Опер же слушал с повышенным интересом, что-то записывал, к нам подключились еще двое и тоже стали внимательно слушать, наверное, памятуя о том, что устами младенца глаголет истина. Катька была в ударе. Она вообще любит поболтать на публику (это у нее от бабушки-партработницы), а уж перед мужчинами готова выделываться по полной программе (это у нее от дедушки со стороны отца, тот, правда, предпочитал женское общество). Наконец она выдохлась и попросила пить. Ей тут же принесли. Я же устало спросила, будет ли Лешка жить.

— Все зависит от того, что повреждено. Если не умер сразу — шанс есть и неплохой.

— А почему нож тут не вынули? — поинтересовалась я.

Мне пояснили, что нож в данном случае выполняет функцию тампона и сдерживает кровотечение. Поэтому людей с застрявшим в теле холодным оружием, как правило, пытаются довезти до операционной, его не вынимая.

— Так что же произошло? — настала моя очередь задать милиции все интересующие меня вопросы.

— Это мы хотели бы услышать от вас, — ответили мне, после чего нас на пару с Катькой заставили пройти весь наш путь с момента забегания в здание.

Я мгновенно заблудилась, Катька же показала, под какой лестницей ей удалось спрятаться и как она там сидела, пережидая, пока папа с «дядей» Димой пронесутся мимо, а потом тихонечко выбралась и тем же путем отправилась на улицу, потому что «мы с мамой всегда встречаемся у выхода».

— А вы все-таки где были?

Я рассказала, как взбежала по первой лестнице, идущей от главного входа, потом прошла по второму этажу вправо, в конец, там поднялась на третий по другой лестнице, побегала по третьему этажу, поднялась на четвертый, затем… Все переходы теперь казались мне похожими.

— А в лаборантской были? — спросил допрашивавший меня опер, который вел записи.

— Нет, ни в какие комнаты не заходила. Бегала только по коридорам и лестницам.

Другой милиционер предложил нам проследовать за ним.

— Не надо бы Катю туда вести, — пролепетала я, уверенная, что нас поведут на место трагедии.

— Не волнуйтесь. Ребенку мы ничего не покажем. Пойдемте.

Вскоре мы оказались на лестнице, где, как мне сказал тот самый парень в медицинском халате, внизу закрыт вход. Я, разумеется, поведала милиции о встрече, показала место, где мы с ним столкнулись, а потом вдруг вспомнила про кровь у него на правой руке…

Увидев выражение моего лица, милиционеры поняли, что ко мне пришло осознание, и попросили очень подробно описать парня.

— Придется проехать к нам и сделать фоторобот, — наконец заявил один из них.

— Хочу в «Баскин Роббинс», — встряла Катька.

— Чуть-чуть попозже, — ответили ей.

Я все-таки попросила показать мне место, где на Лешку было совершено покушение.

Лаборантская находилась на втором этаже, это была первая дверь направо от входа с лестницы.

— По всей вероятности, вашего мужа специально ждали, — сказали мне. — Кто еще, кроме вас, знал, что он сегодня будет в этом учреждении?

Я пожала плечами. Могла назвать Диму, фамилии которого не знала, своего отца и свекра, безвылазно сидящих на даче. Насчет Надежды Георгиевны никаких версий не имела, но мать, по моему мнению, не могла желать зла своему единственному сыну. Она, кстати, никогда не сомневалась, что Витька с Катькой — ее родные внуки и все время находила в них свои черты.