Так как Бобби направился прямо к нему, Шарль-Арман, намекая на вчерашний разговор, произнес:

—   Вот видите, старина, я попал в моторизованные, хотя и против воли.

—   Я знаю. Лервье мне говорил. Что-то тоска меня заела, — прибавил он, усаживаясь.

—   И вас тоже? Ну, у вас на то ведь нет никаких причин.

—   Знаете, у меня вид любой решетки, даже позолоченной, — он кивнул в сторону двора почета, — рождает такое чувство, точно я в тюрьме. А все эти коридоры совсем как в коллеже или в пансионе. Не люблю чувствовать себя запертым. «А небо наверху такое голубое, такое мирное…» Но не для меня! Жуткое место!

Через две койки от них Гийаде и Юрто вели другой разговор.

— Как думаешь, сколько продлится война? — спросил Юрто.

Гийаде, который в это время расстегивал краги, остановился и задумался.

—   Да пока все не перемрут! — отозвался с другого конца комнаты Бобби.

—   Браво! — воскликнул Стефаник, даже перестав играть.

—   А вы как думали, друзья? — продолжил Бобби. — На что надеялись? Что обойдется без потерь? Да бросьте вы! Вы думаете, почему у нас тут повсюду позолота, и на решетках, и в коридорах? Почему нам предоставили коридорных и одели в красивую форму? Потому что мы представители знати? Как бы не так! Чтобы красиво обставить нашу смерть, только и всего! Жертвенное поколение, жертвенное поколение! Война на дворе, так давайте же этим воспользуемся и посмеемся, правда, Месье?

Он взял песика за шкирку и посадил на кровать к бенедиктинцу.

— Отлично сказано! — заорал чех, раздувая меха аккордеона.

Бобби подошел к нему. Стефаник глядел на него прищурившись и улыбался.

— Да, старина, веселись и смейся, у тебя для этого есть основания, — сказал Бобби, — потому что тебе… — он тронул чеха за плечо, — потому что тебе отрежут руки.

Пальцы Стефаника застыли на клавишах.

— Да-да, — продолжал Бобби, — они ведь у тебя лишние! Взрыв снаряда, а потом… как водится: сначала кисти… затем до локтя…

Стефаник внимательно посмотрел на свои ручищи, перекатил трубку из одного уголка рта в другой, пожал плечами и снова взялся за аккордеон.

— А у тебя, дылда, — Бобби развернулся на каблуках, встав лицом к Мальвинье, — будет шикарный лакированный гроб, а на крышке — крест «За боевые заслуги», а может, и орден Почетного легиона. Почетный легион — это приятно. Только вот когда окажешься под крышкой, ее будет не закрыть. Уж слишком ты большой. Придется тебя повернуть на бочок и маленько укоротить. Знаешь, я тебе все это говорю, потому что это чистая правда. Но я тебя очень люблю, старина Мальвинье!

Бобби скатал в комок кусочек бумажки и запустил им в лампочку. Лампочка закачалась под потолком.

—   А ты…

—   Хватит! — закричал Юрто.

—   Почему это? Ничего не хватит, — не унимался Бобби. — Лишняя информация еще никогда никому не вредила. Я не удивлюсь, если тебя разорвет прямым попаданием. Ты очень толстый. И на дереве найдут обрывки подтяжек.

Заложив руки за голову, Ламбрей наблюдал за Бобби, откровенно забавляясь его цинизмом. Они обменялись понимающими улыбками. Нет более благодатной почвы для зарождения взаимной симпатии, чем чужие неприятности.

Гийаде под каким-то предлогом улизнул из комнаты, кое-как натянув краги, как раз в тот момент, когда Бобби остановился перед его койкой.

— Ты что, суеверный? — крикнул Бобби ему вдогонку. — И я тоже!

Он скатал еще одну бумажку и, метко прицелившись, отправил ее вслед за первой.

— А ты, монашек, чем дорожишь? Своей душой? Никогда ничем не дорожи, тогда нечего будет терять, — сказал Бобби, принявшись за очередной кусочек бумаги. — Тебя арестуют однажды вечером, когда ты будешь развлекаться с рыжей девчонкой. А потом сразу получишь пулю, и она проделает тебе дырку прямо в тонзуре. И вся твоя работа на благо рая пойдет насмарку.

Ламбрей и Лервье были единственными, кто остался без предсказаний. И Лервье это заметил.

— Бобби, оставь в покое лампочку, — не выдержал он.

Отчего момент сближения двух друзей, к которым его так тянуло и в чью бригаду он так просился, теперь вызвал раздражение?

В комнате стало как-то странно тихо. Бобби порылся в сундучке, где царил жуткий беспорядок, и извлек оттуда пижаму.

Его койка стояла как раз напротив койки Шарля-Армана.

Под столом, разделявшим обе кровати, они обменялись заговорщицкими взглядами. И наблюдательный Лервье-Марэ спросил себя, что между ними общего. Разве что одинаковый дар презирать всех и вся. Только у Шарля-Армана этот дар основывался на вековой традиции избранности и привилегий, а у Бобби отражал стремление плевать на традиции и быть начеку.

«Бывают на свете люди, которым все дозволено», — подумал Лервье-Марэ.

Вдруг в ночи раздался звук охотничьего рога. Это, конечно, был Монсиньяк. И тогда Ламбрей остро ощутил, как ему не повезло, что он попал в мотовойска. При команде «По коням!» трубят в рог, а здесь играют на аккордеоне. Все равно что гараж рядом с манежем. И Шарль-Арман решил, что будет всех презирать те четыре месяца, которые ему предстоит провести в Школе.

—   Я ему припомню Сомюр! — процедил Дерош.

—   Видишь ли, Бобби…

Шарль-Арман осекся, сам удивившись, что впервые назвал приятеля Бобби и обратился к нему на «ты». Он просто не нашел слов, а сказать ему хотелось, что радость не всегда является на свидания, которые ей назначают.

1

У лейтенанта Сен-Тьерри было красивое лицо, вот только нос смотрел немного вкось. На это можно было бы и не обращать внимания, но кривоватый нос считался фамильной чертой. И лицо у лейтенанта отличалось выразительностью, правда, он слишком часто вставлял в правый глаз монокль, и не потому, что страдал легкой близорукостью, а потому, что хотел придать лицу выражение невозмутимости. Именно такое выражение соответствовало представлению лейтенанта о собственной персоне. Суровые годы, проведенные в коллеже, тяжелый опыт первых лет военной службы, гарнизонная скука, мизерное жалованье… Другой бы точно решил, что молодость пропала, но Сен-Тьерри придавал своему статусу большое значение и был искренне убежден в своем важном общественном положении, и это с лихвой искупало все тяготы жизни.

Для курсантов он сразу стал главным, легко завладев их умами. За обеденным столом и в спальнях по вечерам только и обсуждали, что цвет его гимнастерки, пилотку и перевязь полевой формы, его хлыст, крест «За боевые заслуги», полученный на Лотарингском фронте, вспышки притворного или неподдельного гнева, его распекания и редкие похвалы. Некоторые даже навострились подражать интонациям его голоса и походке. И не бывало вечера, когда кто-нибудь не просил: