Однажды я оказался в зале суда присяжных, где проходило заседание. Это было мое первое и единственное присутствие на суде. Разбиралось дело крестьянина, который во время ссоры откусил кусок уха своему противнику. Подсудимый, истец и свидетели изъяснялись на выразительном креольском языке, и его звонкая свежесть казалась чужеродной в подобном месте. Их речь переводили трем судьям, которые с трудом выносили жару под грузом алых тог и мехов, свалявшихся от влажности. Эта ветошь опутывала их тела как окровавленные повязки. Ровно за пять минут несдержанный чернокожий был приговорен к восьми годам тюрьмы. Правосудие в моем представлении всегда связано с сомнением, скрупулезностью, уважением. То, что можно с такой непринужденностью распорядиться за столь короткое время судьбой человека, поразило меня. Я не мог осознать, что только что был свидетелем реальных событий. До сих пор ни один сон, каким бы невероятным или причудливым он ни был, не вызывает во мне такого ощущения нереальности происходящего.

Что касается моих попутчиков, они обязаны своим освобождением конфликту между морскими властями и коммерсантами. Если первые в них видели шпионов и предателей, другие – источник доходов, который заключение в Лазарет, даже платное, не позволяло использовать. Эти соображения взяли верх над другими, и в течение двух недель всем была предоставлена возможность потратить последние французские деньги под пристальным наблюдением полиции, которая плела вокруг каждого и особенно вокруг женщин сеть искушений, провокаций, соблазнов и угроз. В то же время мы добивались виз у доминиканского консульства и жадно ловили слухи о предположительном прибытии судов, которые всех нас заберут отсюда. Ситуация изменилась, когда деревенские торговцы, враждовавшие с военно-морским округом, заявили о своем праве на часть беженцев. И в один прекрасный день всех нас насильно переселили на постоянное жительство в деревни. Я еще сопротивлялся, но все же последовал за своими прекрасными подругами в их новый дом у подножия горы Пеле. Как ни странно, но именно этой последней полицейской махинации я обязан незабываемыми прогулками по острову, экзотическая красота которого более соответствовала классическому представлению, нежели пейзажи южноамериканского континента: темный дендритовый агат, заточенный в ореол пляжей с черным в серебряных блестках песком; долины, укутанные молочной дымкой, едва позволяют угадывать – по звуку стекающих капель, скорее, слухом, чем зрением – гигантскую, перистую, нежную пену древовидных папоротников над словно ожившей окаменелостью их стволов.

Помимо того, что меня крайне беспокоила судьба моих спутников, была еще одна проблема, о которой я должен здесь упомянуть, поскольку написание этой книги зависело от решения, которое, увидим вскоре, далось нелегко. Единственным моим имуществом был дорожный чемодан, набитый экспедиционными документами: лингвистические и технологические картотеки, путевой журнал, заметки, карты, планы и фотографические негативы – тысячи листков, карточек и снимков. Весь этот подозрительный груз пересек линию границы ценой огромного риска для перевозчика, который взял все на себя. После приема, оказанного в Мартинике, я сделал вывод, что не могу позволить таможне, полиции и второму отделу адмиралтейства даже взглянуть на то, что могло им показаться шифровальными таблицами (это касается местных словарей), описаниями стратегических операций или планами захвата в виде карт, схем и фотографий. Руководствуясь этими соображениями, я решил объявить свой чемодан транзитным, и его отправили запломбированным в хранилища таможни. Как мне сообщили впоследствии, мне нужно будет покинуть Мартинику на иностранном судне, куда будет погружен чемодан (требовалось приложить немало усилий, чтобы осуществить этот план). Если я отправлюсь в Нью-Йорк на борту «Д’Омаля» (настоящий корабль-призрак, которого так ждали мои спутники в течение месяца, пока он однажды не материализовался в виде большой свежевыкрашенной игрушки из другого века), чемодан сначала попадет на Мартинику, а потом еще предстоит покинуть ее. Об этом не могло быть и речи. И я отправился в Пуэрто-Рико на белоснежном шведском банановозе, где в течение четырех дней наслаждался, как отзвуком минувших времен, безмятежной и почти уединенной поездкой. На борту было всего восемь пассажиров, и я не пожалел, что сел именно на это судно.

После французской полиции – полиция американская. Выходя в Пуэрто-Рико, я сделал для себя два открытия: в течение пары месяцев с момента отъезда из Мартиники законодательство об иммиграции в США изменилось, и документы из Новой школы социальных исследований не соответствовали больше новым постановлениям. К тому же, и это главное, опасения, которые я испытывал относительно проблем с моими этнографическими документами, которых мне удалось избежать в Мартинике, американская полиция подтвердила в высшей степени. Ведь после того как меня приняли за жидо-масонского наемника американцев в порту Фор-де-Франс, я вынужден был с горечью констатировать факт, что, с точки зрения США, я мог оказаться эмиссаром Виши, если не немцев. Ожидая, пока Новая школа (в которую я незамедлительно телеграфировал) удовлетворит требования закона и специалист ФБР, умеющий читать по-французски, прибудет в Пуэрто-Рико (мои карточки содержат на три четверти нефранцузских слов из малоизвестных диалектов центральной Бразилии, и я содрогался от мысли о времени, которое понадобится, чтобы найти эксперта), иммиграционные службы решили меня поселить, притом за счет навигационной компании, в отель в строгом испанском стиле, где я ел вареную говядину и турецкий горох, в то время как два полицейских, грязных и плохо выбритых, по очереди круглосуточно дежурили у моей двери.

Я помню, как в патио этого отеля Бертран Голдшмидт, прибывший на том же корабле и возглавивший впоследствии Комиссию по атомной энергии, объяснил мне однажды вечером принцип атомной бомбы и поведал (это было в мае 1941-го), что крупнейшие страны вступили в научную гонку, которая гарантирует победу тому, кто придет первым.

По окончании нескольких дней мои последние товарищи по путешествию уладили свои проблемы и уехали в Нью-Йорк. Яостался один в Сан-Хуане в компании двух полицейских, которые сопровождали меня по мере надобности в три дозволенных пункта: консульство Франции, банк, иммиграционную службу. Для посещения любого другого места необходимо было специальное разрешение. Однажды я получил его, чтобы пойти в университет, куда мой охранник из деликатности не зашел; чтобы не унижать меня, он ожидал у дверей. Так как он сам и его компаньон часто скучали, то порой нарушали постановление и позволяли мне по собственной инициативе отвести их в кино. Только через двое суток, прошедших с момента освобождения до посадки на корабль, я смог посетить остров под любезным руководством М. Кристиана Белля, в то время генерального консула, в котором я нашел, не без удивления, в таких необычных обстоятельствах коллегу-американиста. Он много рассказывал о каботажном плавании на паруснике вдоль южноамериканских берегов. Немногим раньше из утренней прессы я узнал о визите Жака Сустеля на Антильские острова с целью присоединить французских резидентов к де Голлю: мне понадобилось еще одно разрешение, чтобы встретиться с ним.

В Пуэрто-Рико я почувствовал близость США. Впервые я ощутил приятный аромат лака и винтергрина (канадского чая), обонятельных полюсов, между которыми вся гамма американского комфорта – от автомобиля до туалета, включая радиоприемник, кондитерские и зубную пасту. Я пытался разгадать под маской косметики мысли продавщиц драгстора в сиреневых платьях и с пышными волосами цвета красного дерева. Именно там, в особенной атмосфере Больших Антильских островов, я впервые встретил эти типичные признаки американского города: легкость конструкций и внешние эффекты, рассчитанные на то, чтобы заманить случайного прохожего на универсальную экспозицию, уже ставшую постоянной, и это при том, что здесь все мнили себя частью Испании.