Трое из названных встали (Гардинг несколько минут назад отпросился в уборную и должен был вот-вот вернуться); Филип Чейз, неофициальный их представитель, объявил:

— Мы покажем сцену суда из «Убить пересмешника», сэр. Инсценировка сделана нами с Тракаллеем.

— Мной, Чейз. Мной и Тракаллеем.

— Да, сэр. Я играю Аттикуса Финча, ответчика. -Адвоката ответчика, а не ответчика.

— Да. Простите, сэр. Андертон исполняет роль мистера Гилмера, э-э… обвинителя. Тракаллей сыграет судью Тейлора, а Гардинг…

В это мгновение дверь класса распахнулась и в него вступил Гардинг, немедля вызвавший взрыв упоенного хохота.

— …Гардинг играет Тома Робинсона, сэр. Пояснение было излишним, поскольку грим Гардинга говорил сам за себя. Лицо его стало более или менее неузнаваемым под гротескным слоем темно-синих чернил. Должно быть, уходя в уборную, он спрятал пузырек в карман. Эффекта Гардинг достиг поразительного — не в малой мере благодаря оставленным им вокруг глаз кружкам прозрачной белизны, а также тому, что нос он почему-то чернилами мазать не стал и теперь тот нелепо выделялся на лице Гардинга подобием маленького белого знака препинания.

Одноклассники его впали в неистовство. Дискантовый хохот раскатывался над классом, отражаясь рикошетом от стен, обращая его в птичий двор в час кормежки, а примерно через тридцать оглушающих секунд хохот этот сменился чем-то вроде шквала пулеметного огня — двадцать два мальчика в буйстве одобрения застучали крышками парт. Флетчер, не улыбаясь, ждал окончания шума, терпение его лопнуло, лишь когда Гардинг, отбросив напускную невозмутимость, оседлал волну всеобщего восторга и начал расхаживать взад-вперед вдоль классной доски, хлопая себя по ляжкам растопыренными ладонями и изображая участников еженедельных телеконцертов «Черные и белые исполнители негритянской музыки». Тут уж учитель поднялся на ноги и повелительно пристукнул по столу:

— Тишина!

Несколько позже, посовещавшись на автобусной остановке, Чейз, Тракаллей и Андертон сошлись на том, что затея их друга была, вероятно, наиглупейшей и соглашаться на подобную эскападу Гардинга им не следовало. Шуточка вышла боком им всем — теперь каждый должен был накатать по двенадцать страниц на тему «расовые стереотипы», каковые страницы надлежало завтра в девять утра засунуть во Флетчеров почтовый ящик. Для Бенжамена, известного тем, что он до сей поры ни единого наказания не получил, это было особым унижением. Что до самого Гардинга, ему, как того и следовало ожидать, придется по окончании субботних уроков проторчать несколько часов в школе. Сейчас он дожидался в кругу почитателей автобуса на противоположной остановке (Гардинг жил на севере Бирмингема, в Саттон-Колдфилд). Лицо его еще сохраняло след пережитого приключения — призрачный оттенок океанской синевы. По меньшей мере половину его свиты, отметил Бенжамен, составляли девочки. Женская школа «Кинг-Уильямс» стояла на одной территории с мужским ее эквивалентом, и хотя официальных контактов между ними почти не существовало — во всяком случае, до шестого класса, — в автобусах, развозивших школьников и школьниц по домам, неизбежно складывались отчасти нервические, увлекательные, запанибратские отношения, так что Гардинг давно уже не испытывал недостатка в воздыхательницах. Сейчас он выглядел победительно непокорным, купавшимся в лучах своей все разраставшейся дурной славы.

Бенжамен и его друзья завидовали Гардингу дико. Девочки из автобусной очереди, в которой стояли они, разговаривали только между собой, — быть может, и бросая время от времени насмешливые взгляды в их сторону, но в остальном оставаясь безразличными до враждебности. Лоис, разумеется, и в голову не приходило заговаривать с братом — даже при том, что разделяло их всего несколько футов. Требовательная любовь, отличавшая их домашние отношения, в присутствии школьных друзей скукоживалась до размеров неказистой стеснительности. Уже и в прозвище «Ракалии», закрепившемся за ними, когда кому-то стукнуло в голову, что имена их можно произносить как «Бент Ракалия» и «Лист Ракалия», хорошего было мало. Еще пуще усугубляло их положение то, что Бену до сих пор приходилось носить школьную форму, между тем как шестиклассница Лоис, состоявшая в более либеральной женской школе, могла одеваться как ей заблагорассудится. (Сегодня на Лоис было длинное синее, с плотным белым меховым воротником, пальто из хлопчатобумажной ткани поверх акрилового свитера с высоким воротом и расклешенных, хлопчатобумажных же, брючек с вышивкой.) Непонятно почему, но это создавало еще один, и самый прочный, барьер между ними, так что о нормальном общении, пока они не окажутся в не доступном никому другому уединении семейной гостиной, и речи идти не могло.

— А вам, ребятки, придется нынче вечером попотеть, верно? — произнес за их спиной сочный, сломавшийся раньше времени голос.

Обернувшись, они увидели общего своего врага, Калпеппера, капитана младшей сборной по регби, капитана младшей сборной по крикету, будущего чемпиона и давний предмет их укромных насмешек. Как и всегда, учебники его и спортивное снаряжение были напиханы в одну большую сумку, из которой торчала, точно преждевременно напрягшийся пенис, ручка ракетки для сквоша.

— По двенадцать страниц на брата, не так ли? До ночи прокукуете.

— Отвали, Калпеппер, — сказал Андертон.

— О-о! — в насмешливом восхищении задохнулся тот. — Весьма остро. На редкость находчивый ответ.

— И вообще, это была всего-навсего шутка, — заметил Бен. И прибавил: — Ты и сам хохотал заодно со всеми.

— Вам винить некого, только себя, — изрек Калпеппер, протирая стекла своих массивных, в роговой оправе, очков и тем самым обнаруживая, ко всеобщему изумлению, что даже носовые платки его украшены нашивками с именем. — Флетчер — старый олух, либеральный до опупения. И изображать ниггера он никому никогда не позволит.

— Плохое слово, — сказал Чейз. — И тебе это известно.

— Какое — «ниггер»? — уточнил Калпеппер, наслаждаясь произведенным этим словечком эффектом. — Это почему же? Оно и в книге есть. Сам Харпер Ли его использует.

— У него оно используется совсем иначе, ты сам знаешь.

— Да ладно тебе. Негритос, черномазый. — И, поскольку провокация не удалась, Калпеппер добавил: — Дерьмовая, кстати, книжка-то. Не понимаю, зачем нам ее вообще было читать. Не верю я в ней ни единому слову. Сплошная пропаганда.

— Ни ты, ни мнения твои никому не интересны, — отрезал Андертон, и в подтверждение сказанного вся троица отвернулась от Калпеппера и стеснилась еще плотнее.

Разговор, как обычно, перешел на музыку. Андертон, в последнее время тративший все карманные деньги на пластинки, только что купил пластинку «На мели» группы «Рокси Мьюзик». И пытался теперь навязать ее Чейзу, уверяя, что любимые Филипом альбомы задрипанного «Генезиса» и в подметки ей не годятся. Бенжамен слушал их вполуха. Обе группы оставляли его равнодушным, как и кассета Эрика Клэптона, которую родители подарили ему на день рождения. Рок-музыку он перерос, нужно искать что-то другое… А кроме того, на автобусной остановке на той стороне улицы происходило нечто, весьма и весьма отвлекавшее его внимание. Теперь Гардинг, похоже, разговаривал — невероятно, но факт: действительно разговаривал — с Сисили Бойд, стройной богиней, возглавлявшей младшую группу Театрального общества женской школы. Ну что же это такое, в самом-то деле? О ее неприступности ходят легенды, и вот, пожалуйста: стоит, округлив глаза, приоткрыв рот, и слушает Гардинга, в красках описывающего ключевые исторические моменты учиненного им безобразия. А через минуту изумленный и зачарованный Бен увидел нечто и вовсе непостижимое — она лизнула палец и провела им по щеке Гардинга, пытаясь стереть чернильный след.