С. В. Кондратьева и Т. Н. Кондратьевой. Анализируя споры вокруг французского абсолютизма, авторы показали полемику и столкновение различных ученых на личностном уровне. Особое внимание было уделено такой колоритной фигуре, как Б. Ф. Поршнев[57].

По-новому позволяет взглянуть на советскую историческую науку монография канадско-украинского историка Сергея Екельчика[58]. Автор отказался от взгляда на историков как на безвольных слуг режима и показал, как украинские историки принимали самое деятельное участие в создании советской концепции истории Украины. В этом смысле можно говорить об активном, хотя и специфическом, сотрудничестве власти и национальных историков.

В рамках омской историографической школы вышло несколько трудов, касающихся разбираемого хронологического отрезка. Среди них и диссертационные исследования Н. В. Кефнер[59] и Н. А. Кныш[60], в которых послевоенная историческая наука рассматривается через призму менталитета и повседневной жизни ее творцов (как историков, так и идеологов).

Особое внимание омские исследователи уделили изучению образа науки в послевоенное время. Первоначально В. П. Корзун использовала апробированную в науковедении категорию «образ науки» для анализа историографической ситуации рубежа XIX–XX вв. Данная категория, по мысли историка, должна дополняться культурно-историческим подходом. Это позволило В. П. Корзун рассмотреть представления ученых-историков о собственной профессии на широком культурно-историческом фоне[61]. Логическим следствием применения данного подхода стало появление коллективной монографии «Трансформация образа советской исторической науки в первое послевоенное десятилетие: вторая половина 1940-х — середина 1950-х гг.»[62]. В книге поднимаются многие темы. Среди них: социальное пространство бытования советской науки и его изменение, роль отдельных личностей, их поведенческие стратегии. Центральной проблемой является анализ образа науки, транслируемого сверху идеологами, и рецепции его сообществом профессиональных историков. У предложенного подхода есть как плюсы, так и определенные минусы. Концентрация на изучении образа науки в условиях советского государства неизбежно направляет исследователя на изучение официозных текстов и дискурсивных практик, оставляя зачастую за скобками реальные представления и социальные стратегии ученых.

По сути антропологический характер имеет концепция известного специалиста по истории Французской революции А. В. Гордона. Для осмысления феномена советской исторической науки он оперирует термином «культура партийности». «Культура партийности», в понимании автора, это специфический элемент советской историографии, основанный на возведенных в религиозную догму требований, пришедших из партийных кругов. «Совокупность квазирелигиозных черт советской историографии обобщается в книге в концепте “культура партийности”. Речь идет о глубоко ритуализованном мышлении, о наличии свода предписаний, о хождении специального языка для посвященных. Во главу угла любой работы полагались в качестве высшей научной инстанции цитаты из классиков, в любой библиографии их фамилии, наряду с партийными документами, ритуально следовали в нарушении алфавита впереди списка и даже выше источников. Ритуализовались и толкования цитат: не все из них и не всякому дано было использовать, важнейшие подлежали официальному апробированию»[63]. Все это воплощалось в «каноне», своде непреложных истин (теории отражения, формации, классовой борьбы и т. д.), освященном авторитетом классиков марксизма-ленинизма и рьяно охраняемом идеологами. При этом А. В. Гордон признает известную автономность многих областей исторического знания, указывает, что на конкретно-описательном уровне влияние канона было слабым. Страдали, по мнению автора, теоретические исследования[64]. Несмотря на указанные черты, исследователь все же признает советскую историографию наукой, имеющей все компоненты научного знания[65].

Стоит задаться вопросом, насколько предложенный концепт позволяет адекватно анализировать советскую историографию? Думается, что он имеет право на существование. Ритуализованность, специфические каноны — явления, присущие любому научному знанию, в большей или меньшей степени. В советской исторической науке это проявилось особенно отчетливо, а многие ее характерные черты проникли в науку именно из партийной среды. В то же время надо помнить и другое. Конечно же, роль советских историков состояла отнюдь не в представлении альтернативного марксистскому подходу взгляда на русскую историю, а в обосновании и конкретизации тех нечетко озвученных классиками марксизма-ленинизма и официальными идеологами концепций, которые должны были стать отправной точкой в научном исследовании. Но именно здесь и возникала «лазейка» для, в известной степени, самостоятельной интерпретации проблем, поскольку цитаты классиков марксизма-ленинизма и официозные директивы звучали туманно, были фрагментарны и зачастую оторваны от конкретно-исторического материала.

Несомненной находкой А. В. Гордона является рассмотрение советской исторической науки как части партийной культуры своего времени. Данный подход открывает новые возможности в исследовании феномена науки сталинской эпохи.

Не все позитивно оценили эти концептуальные поиски. По мнению С. Б. Криха, родовым пороком концепции «партийности» А. В. Гордона является объяснение специфики советской исторической науки через «автохарактеристику», то есть терминологию, которую навязывала советская эпоха. С его точки зрения, необходимо «попробовать смоделировать некую системную характеристику, которая была бы уже целиком порождением современного понимания труда историка, а потому оказалась бы в состоянии претендовать на статус более или менее адекватного инструмента познания нашего прошлого»[66]. Оставим за скобками очевидный факт, что такой подход приведет к модернизации и презентизму, и подчеркнем, что зачастую естественный язык гораздо лучше отражает исторические реалии, чем очередной терминологический конструкт. С. Б. Крих рискует оказаться в роли советского ученого, пытающегося втиснуть многообразный мир социальных отношений, скажем, античности или средневековья, в жесткую классовую структуру. Материал, конечно, посопротивляется, но настойчивость исследователя сделает свое дело.

Еще один подход к изучению советской исторической науки был предложен А. Л. Юргановым. Для осмысления феномена сталинизма в исторической науке автор вводит понятие «жизненный мир» историков, подчеркивая, что адекватно объяснить эпоху можно только поняв смысловой контекст жизни ее вольных и невольных творцов. К сожалению, Юрганов не склонен подробно останавливаться на этом методологическом нововведении, указывая только, что заимствовал его у Ю. Хабермаса и Э. Гуссерля[67]. Основное внимание в монографии, насыщенной новыми источниками, уделяется поиску в 1930-1940-е гг. советскими историками концептуального консенсуса по проблеме формирования русского национального государства. Автор справедливо подчеркивает: «Трудно согласиться с теми исследователями, которые предлагают рассматривать явление сталинизма так, как будто во всех областях и сферах жизни сталинизм был одинаков»[68]. При этом Юрганов подмечает, что современные историографы нацелены на изучение лишь тех историков, в судьбах которых «прослеживается сопротивление диктатуре»[69]. «Но сталинизм в исторической науке — это не только давление сверху, но и постепенное, добровольное — со стороны большинства историков — включение в свой жизненный мир цитат из трудов Сталина»[70]. В этих условиях Сталин представляется автором книги как своеобразный «модератор» (термин Юрганова) идеологической системы, в которой абсолютной истиной обладает только он сам, а остальные пытаются приблизиться к ней.

В своей книге Юрганов подробно остановился на ряде сюжетов, касающихся исторической науки 1930-х — 1940-х гг. В центре его внимания оказались процессы идеологической трансформации и перестройки исторического фронта