Самая старая фотография, где мои родители изображены вместе, черно-белая. И не потому, что тогда не было цветной пленки, — они сами так захотели. Уголки снимка закруглены, как у игральной карты. Родители; устроили пикник под деревьями, это было где-то в конце семидесятых. Я представляю, как они установили таймер на фотоаппарате, легли на траву и накрылись одеялом. Они не спят, а умерли.

Моя любимая фотография родителей — цветная. Ее сделали, когда мне исполнилось семь лет, на заднем дворе. Папа — вечный шутник — делает вид, что сейчас опрокинет тарелку с клубничным желе и кусочками клубники маме на голову. Мама сидит на складном стуле, а папа стоит за ее спиной и держит тарелку, слегка накренив ее. Наша няня из Европы Хильда, я и еще четверо моих друзей расселись вокруг них на траве. Все улыбаются, смотрят на папу и надеются, что его рука соскользнет.

У папы на лице притворное беспокойство: губы трубочкой, точно он говорит «ой!». А вот мама по-настоящему напугана: это ее «боевое» лицо. Она кажется такой уродливой. Ее руки на снимке получились нечетко, ведь она взмахнула ими, чтобы уберечь свою красивую прическу. У нее такой вид, будто она только что поняла, спустя многие годы, что ее муж ненавидит ее и, хуже всего, специально подождал дня рождения их сына, чтобы сообщить об этом всем.

Вниз по реке берег превращается в отмель девственной блестящей грязи, гладкой, как китовая кожа. Я иду вниз по течению, с каждым шагом глубже увязая в глине. Ноги хлюпают и хрюкают; грязь приобретает консистенцию желе с кусочками клубники. Я останавливаюсь и позволяю себе увязнуть. Сразу возникают мысли о кусающих и жалящих тварях.

Сегодня утром в одной из папиных тапок обнаружился скорпион. Отец в спешке напялил тапки, не оставив животному ни малейшего шанса. Он вытряхнул его на плиточный пол; скорпион приземлился на спину, распластав обмякшие клешни. Хвост и жало остались целы. Я ткнул его прутиком — ничего. Мой отдыхающий папа приложил скорпиона к уху как серьгу и, на манер Бетти Буп из мультика, кокетливо послал мне воздушный поцелуй.

Я увяз в грязи по колено. Там, где в глине образовались глубокие отпечатки, я вижу копошащихся крошечных червячков, совсем еще личинок. Решаю переставить правую ногу, и левая увязает глубже, по самое бедро, кожа на котором белая как бумага. Замираю словно статуя и делаю глубокий вдох. Я стою в самом центре грязевой кучи, похожей на спину гиппопотама. Рыщу в карманах: один английский фунт и, к моему удивлению, теннисный мяч. Кладу оба предмета в грязь рядом с собой. Ни один не тонет.

Этому я научился из американских сериалов.

В стрессовой ситуации я очень медленно закрываю и открываю глаза. Я в том же месте, проблема никуда не делась, но что-то все же меняется. И когда выхода вроде бы нет, возникает план. Когда, кажется, нет слов, они находятся…

Моим родителям очень важно знать, что иногда я подвергаю себя опасности. Это заставляет их почувствовать, что они живут полной жизнью, что им повезло. Папа на отдыхе — самый подходящий человек, чтобы позвать на помощь. Вилла стоит ровно на полпути к вершине холма. Я зову таким голосом, будто хочу показать ему что-то захватывающее:

— Папа! Отец! Ллойд! — копирую мамин голос. — Па! Пап! — хриплю я, и от этого увязаю сильнее. Грязь просачивается под шорты. — Помогите!

Слышу, как кто-то спускается с холма, — это отец. Когда он бежит, то издает характерные кашляющие звуки. Они становятся все громче. У отца больная спина. Когда-нибудь и я буду кряхтеть при малейшей физической нагрузке.

Папин голый торс появляется над зарослями ежевики и крапивы. Вместо того, чтобы обойти и сделать крюк, он ломится прямо через кусты и притворяется, что ему не больно. Из одежды на нем одни только вельветовые шорты и коричневые кожаные сандалии. Вокруг каждого соска у него растет по меньшей мере дюжина черных волосков.

У папы испуганный вид. Он любит меня. Ничего не может с собой поделать. Он ничего не говорит, не смотрит на теннисный мяч и однофунтовую монету и даже не вступает со мной в визуальный контакт. Его занимает лишь одно: не дать оборваться моей жизни. Поискав, но не обнаружив ветку — герои всегда проявляют инициативу, — он подбирается к краю отмели и останавливается там, где сквозь глину пробивается травка. Он наклоняется вперед; глина под его ногами проминается, как собачьи какашки.

— Нннгх, — кряхтит он, восстанавливая равновесие.

Да, в такие моменты на ум приходят одни согласные.

В моей голове играет инструментальная гитарная музыка, которая звучала в конце пятничной серии «Соседей», закончившейся на самом интересном месте. Доживу ли я до своего пятнадцатилетия?

Согнув колени, папа протягивает мне одну руку. Его руки загорели и стали цвета крем-брюле. Наверное, сейчас неподходящий момент, чтобы сообщить, как согревающе приятна глина в моих шортах. Я протягиваю папе обе руки, но от этого движения увязаю лишь глубже и отодвигаюсь назад. Отец смотрит вправо, влево и, наконец, вверх.

Я единственный человек из всех знакомых мне, у кого пупок не определился, быть ему выпуклым или впуклым. Сейчас этот пупок исчезает в вязкой массе.

Там, где мы разворотили грязь, возникли мазки оранжевой глины — как пятна краски.

Отец отступает к одной из сосен, ставит ногу в ее развилку и карабкается по одной из веток, используя в качестве опоры торчащий толстый сук. Я поражен, как ловко он взбирается. Когда он поднимается выше, я обращаю внимание, что у него почти совсем нет волос в подмышках.

Видимо, он собирается согнуть ветку, чтобы я смог дотянуться до нее, после чего меня как катапультой подбросит в воздух над долиной. Это будет похоже на первую порцию стрел, выпущенную в начале битвы. Я приземлюсь на сетку безопасности в патио, сооруженную мамой из веревок для просушки белья и простыней, и отскочу прямо на свое место за столом.

Грязевая ванна мне уже по ребра.

То, что происходит дальше, очень разочаровывает меня. Отец забирается на дерево совсем высоко, так, что его уже не видно за ветками. Я слышу, как шлепают о сучья его сандалии. Интересно, мама уже позвонила в спасательную службу? Не каждый день выпадает шанс использовать словосочетание «спасательный вертолет» на итальянском. Наконец раздается глухой треск и папин вздох, и с дерева падает длинная толстая ветка.

Спасение моей жизни происходит быстрее, чем я рассчитывал. Я хватаюсь за конец слегка подгнившей ветки; папа держится за другой. Мы тянем-потянем, потом раздается такой звук, будто сосиску вытаскивают из картофельного пюре, — и папа освобождает меня. Ползу на животе к берегу. Ноги в темной грязи цвета булочки с корицей. Я воняю как протухшая еда из холодильника.

— Есть хочется, — сообщаю я.

— Твой обед еще не остыл.

Папа достает из кармана один из своих восьми платков и промокает угол моего глаза. Мы возвращаемся на виллу через пересохший виноградник. Солнце еще высоко; я чувствую, как у меня немеют ноги. Папа не говорит, чтобы в будущем я был осторожнее. Наверное, он рад, что я вообще жив.