Антония тогда вправила мозги дочери, объяснив, что у них, у российских интеллигентов, тем более, шестидесятников, не могут быть недостойные кумиры, тем более — людоеды. Это у таких, как Таська, безнравственных современных профурсеток, дур и мизантропок… Дочь, как обычно, всё это проглотила, не возражая. Антония всегда побеждала в спорах. А как же иначе? Таська уходила побеждённая, ссутулившаяся, ничтожная, как побитая собачонка. Антония чувствовала себя после таких споров с дочерью двойственно: с одной стороны — очередная победа и унижение противника, с другой — горькое осознание наличия сильного оппонента, который умнее, чем хотелось бы, и мыслит как-то не так, как надо, как ему внушается, как от него требуется. И противник имеет перспективу — растёт, развивается, умнеет, читает, размышляет. Куда-то не туда развивается! Почему нельзя остановить, запретить этот неправильный поворот взросления собственного ребёнка! Как-то это неверно устроено, какой-то недосмотр — то ли природы, то ли общества. Дети — любовь и радость? Возможно. Когда они такие, как их задумывали родители. А не когда «цветут и пахнут» своими собственными красками и запахами. Ведь тогда они — чужие! Как же можно требовать от существа мыслящего, отнюдь не животного, а очень даже гомо сапиенс, любви к совершенно чужому, порой, чуждому организму, который к тому же ещё своё мнение имеет и проявляет собственный характер? Точнее, пытается иметь и проявлять, потому что кто ж ему даст. Ну, по крайней мере, не Антония. Слишком дорого ей достались все её нынешние понимания, знания и убеждения, чтоб терпеть «оппозицию» под боком, в собственном доме.

Уже напившись чаю, Антония поняла, что совершила ошибку. Не чаю надо было пить. Водочки. Нехорошо, конечно, на пустой желудок да и доктор запрещает из-за печени, но обеда всё равно нет, есть совсем не хочется, а вот отпраздновать окончание работы следовало. По традиции. Как же она забыла? Слишком задумалась, что ли, о Таське? Антония почувствовала сильную досаду и гнев — на дочь. Вот ведь стоило о ней лишь только подумать, как из головы будто ураганом выдуло саму мысль о рюмочке-другой, об удовольствии… Что это — безусловный рефлекс, что ли? Образ Таськи — и тут же условный рефлекс «не пить»? Да ну, ерунда… Не было мысли «не пить», просто в голове не поместились сразу две мысли. Потому что там, в мозгу, расселась вольно дочь и, как обычно, заняла своей персоной всё пространство, вытеснив оттуда даже радость и удовлетворение, какая уж там водочка… М-да, как обычно, мысли о Таське портят всякое хорошее настроение и сбивают с толку.

Антония достала из холодильника запотевшую «Столичную», из висячего шкафчика взяла «дежурную рюмашку» и, наконец, отметила важное событие своей жизни: окончание очередной книги, которую с нетерпением ждут в издательстве. С нетерпением, между прочим! Тут же бросят её работу на конвейер издательского производства, так что книга выйдет очень даже скоро. Никакой редактуры, разумеется, не будет: Антония уже давно проходит по рангу мастодонтов, мамонтов, аксакалов… в общем, неприкасаемых. Так что процесс предстоит чисто технический: корректура, набор, печать. За это, пожалуй, стоит выпить ещё рюмочку!

И опять думалось о дочери. Почему-то не о сыне, которого сгубила именно водка, а о Таське. Эта зараза делала несчастные глазки ещё в детстве, когда они с друзьями «гудели». Ну, очень культурно гудели-то! Просто становились весёлые, бесшабашные… пели хорошие песни — Окуджаву или из качественной российской эстрады что-нибудь. Все мягчели, улыбались, были ласковые и нежные. Чего она злилась-то, девчонкой? Однажды даже плакала… Антония пошла за чем-то в её комнату, а та сидит, хлюпает носом. Лет восемь ей, наверное, было.

— Что случилось, доча?

И что вы думаете? Эта малявка решительно вытерла нос и довольно-таки твёрдо заявила:

— Мам, когда вы все выпьете, вы такие противные становитесь! Мне от этого грустно и неприятно… Вы все, и ты с папой, даже пахнете плохо, гадко…

Нет, ну вы такое видали? И подобное ляпнуть матери, сказать и не постесняться. Антония тогда рассмеялась и попыталась объяснить дурочке, что та просто ничего не понимает: взрослые расслабились, потому что очень устали на своих работах; они все хорошие, порядочные, никакие не алкаши подзаборные, а, напротив, весьма культурные и интле… интетл… интеллигентные люди: на слове «интеллигентные» Антонию тогда здорово застопорило, но она всё-таки справилась, в конце концов. Хотя успела заметить, как сжались кулачки у дочери. Ах, ты маленькая дрянь! На мать кулачки сжимать?! Но даже это её в тот момент только лишь рассмешило. Она стояла в дверях, на всякий случай держась за косяк, потому что слегка штормило… стояла и негромко смеялась. А Таська сжимала кулачки. Я тебе, доча, эти кулачки навсегда запомню! И насчёт того, что мы как-то не так пахнем, тоже. Ох, запомню… не забуду.

И запомнила, несмотря на то своё сильно хмельное состояние. И не забыла.

После двух рюмашек настроение немного улучшилось. Даже образ Таськи перестал донимать, вроде как исчез, растворился, улетел в приоткрытую форточку. Антония решительно достала из корзины под столом несколько грязных, облепленных землёй картофелин, бросила их в раковину, взяла нож и, пустив тоненькой струйкой воду, начала чистить. Пришли обычные в такой момент мысли… «Интересно, каково было бы моим читателям увидеть свою любимую писательницу в роли домохозяйки, каждый день чистящей картошку, моющей посуду, драющей раковины и так далее. Они ж, идиоты, небось, думают, что у меня полный дом прислуги, а ручки вечно в маникюре и в атласных перчаточках. Что я исключительно за письменным столом и в кресле с книгой… Чёрт!» Антония с досадой шваркнула овощем о раковину: каждый раз именно такой ход мыслей приводит к одному и тому же — к дикой обиде. Обиде на жизнь за то, что таки нет у неё полного дома прислуги, что всё приходится делать самой, а её руки ничем не отличаются от рук простой деревенской бабы! Разве это честно, справедливо?

Много лет назад, когда дети ещё были маленькими, а они с мужем вполне нестарыми, но Антония пока не была известной и публикуемой писательницей, в моменты чистки картофеля она также размышляла о неправильной этой ситуации: она не должна заниматься грязной домашней работой, обслуживая свою неблагодарную и глупую семью. Разве она рождена была для роли кухарки, поломойки? В общем, тогда одна из её основополагающих идей была такова: добиться многого, добиться всего и всем доказать, что она им не кухарка.

Доказала. Стала известной и уважаемой писательницей. А всё равно стоит на том же самом месте кухни и чистит картошку. Ничего себе подлянка! На том же самом месте…

Вдруг вспомнилось… В кои-то веки Антония попросила тринадцатилетнюю дочь начистить картошки. Надо отдать должное Таське, она никогда не кочевряжилась. Сама инициативу сроду не проявляла, но если попросить, то всегда была готова, как пионер. А Антония тем временем квартиру пылесосила — они ждали гостей. И, одурев от воя пылесоса, Антония решила пойти проверить, как там дела с картошкой…

В кухне ей представилось зрелище: Таська вовсе не стоит перед раковиной, как лист перед травой, а удобно сидит, нога на ногу, на мягком табурете, перед стоящей на обеденном столе кастрюльке с картошкой, для очисток приспособив старую газету. Сидит себе, ногой покачивает, что-то напевает. Антония остолбенела. Ей ни разу в жизни не пришло в голову, что можно чистить картошку, не насилуя свои больные ноги. Что можно сесть и сидя делать эту противную работу! Хотя бы ноги не устанут, да… Осознание того, что она сама ни разу до этого не додумалась (как и её мать, всю жизнь стоймя чистившая картошку, как и бабушка) оскорбило её до глубины души. Ах, Таська, ищущая удобства и комфорта! О! Тут же, молнией пришло «спасение» — это вовсе не сообразительность, а неимоверная лень и необоснованные требования от жизни сплошных удобств. Радость от «спасения» тут же кубарем вывалилась изо рта словами: