Нам хочется совсем немного. Возродить людей. Поднять нас с колен. Убрать всю грязь, мешающую жить спокойно. Хотя, кто знает, нужно ли это самим людям? Но… хотите совсем честно?

Люди частенько желают вовсе не правильное. Сладкое лечит, горькое калечит. Делать выбор между покоем и потрясением тяжело. Сниматься с места — тяжело. Рвать жилы ради неясного — тяжело. Как тут не понять обычных людей? Только деваться некуда. Можно есть сладкую кашку с клубникой и радоваться. И толстеть. Зато даже жевать не надо. А можно рвать зубами жесткий кусок мяса, зажаренного на костре и хрустеть найденной морковкой. Вопрос только в том, кому и что лучше.

Когда твой мир умирает, что сделаешь ты? Ответь себе на этот вопрос и поймешь многое. Может быть, поверишь в нашу мечту. Может быть, решишь уйти к Портам и сделаешь все, чтобы удрать отсюда. Только ведь не поможет. От Полночи не убежишь. Она найдет тебя везде. Скрутит, раздерет когтями, разжует клычищами и выплюнет кровавый сгусток, бывший тобой. Полночь окутала весь мир черной паутиной страха и смерти. Полночь, хозяйка душ и тел, выпивающая кровь нашего мира. Именно она.

Не пустоши с их зверьем и кочевниками. Не север с его монстрами и корсарами. Не Степь или Эмират с их жаждой рабов и чужой земли. Нет. Не они наш настоящий враг. Наш главный враг нигде и повсюду. Наш главный враг прячется во мраке ночи и крадется по мостовым городов. Наш враг кутается в темный плащ Полночи. Потому что это она и есть.

Полночь мира людей. Полночь, разорвавшая планету Последней войной и пытающаяся доглодать оставшееся мясо на костяке мира. А лекарство от нее, от новой чумы, известно давно.

Огонь. Сталь. Кровь. Кровь ее детей, умирающих на наших клинках. Смрад ее воинов, сгорающих на наших кострах. Хруст плоти ее порождений, разрываемой нашими пулями. Сталь и огонь, кровь и смерть, больше ничего не спасет людей. И раз так, то нужны руки, что сделают все это, руки, сжимающие сталь, руки, льющие черную кровь. И они, эти руки, наши. Чистильщиков пустошей. Братства.

Вечерело.

Солнце не хотело уходить с неба, лениво катясь по небу, белесому от жара. Облака еле-еле текли к северу. Ветер полз где-то у самой земли, прокаленной за день. Висели ветви трех старых вётел у почти высохшей речушки. Старики, сидя на бревне по-над берегом, угрюмо молчали, крутили самокрутки, рыхлили песок клюками. Пот катился по черным и выщербленным временем лицам.

За пока еще открытыми воротами села гомонила детвора, гоняя палками обручи от бочек. Бондарь Липа ругался, но не отбирал, обручи давно пришли в негодность. Пацанва и девчонки катали их, соревновались, кто быстрее, ловчее и дальше. Часовой на вышке не зевал, торчал черным мрачным силуэтом. Старики, глядя на родное и свое, ворчали и ругались.

Все, кроме деда Стаха. Дед Стах плевать хотел на все и всех. Чего уж там, даже пользовался именем, данным отцом-матерью. Многие ему завидовали, еще больше считали старым дурнем. Все же знают, нельзя просто так имя называть, нельзя никому говорить, нечистый да его дети услышат и все. А он?..

А дед Стах плевать на всех хотел. И на все. Клюкой он не пользовался. Опирался на тяжелую офицерскую трость, полученную на выпуск из юнкерского училища. Гербовой орел набалдашника почти стерся, но веса трость не потеряла, хотя сейчас, ненужная, лежала на самом краешке бревна. Дед Стах занимался вторым из своих неживых друзей.

«Слоновий» пятизарядный штуцер не блестел на солнце. Матовое покрытие выдержало больше гербового орла и не сдалось, лишь чуть посверкивали серебряные накладки приклада и ложа. Остальные деды косились на него и его хозяина, что-то там перешептывались между собой, бухтели. Кто-то незаметно крестился. Тяжело пахло стариковскими телами, потом и боязнью. Острый опасный запах страха чуть колыхался в тяжелом нагретом воздухе.

— Трусы, — дед Стах сплюнул желтой табачной слюной, — были ими и помрете также.

— Чего ты, а? — дед Кругаль виновато пожал плечами. — Чего ты, вашбродь, снова собачишься?

— Трусы потому как! — дед Стах дернул щекой и усом, седым, но все равно щегольски торчащим вверх. — И вы, и бараны ваши толстопузые. Детишек не жалко?

— Жалко. — легко согласился Кругаль.

Остальные закивали. Пусть Кругаль говорит за всех. Все равно не разговор, а прощание с покойником. Вроде вот он, живой сидит, ворчит больше обычного, и что? Завтра утром от только кишочки да косточки и останутся. Да и про ливер-то неизвестно. Тварь все подъедала, чего уж там.

— Так раз жалко, чего ночью сидите за тыном? — Дед Стах сплюнул совсем уж презрительно. — Не отсидитесь. Сама придет.

Кругаль лишь повел виновато плечами. Мол, да, придет.

— Люди-люди, как же вы так? — Стах провел масляной тряпкой по стволу. Достал и покрутил в руках патрон, один из пяти, дождавшихся своего времени. Больше у него не осталось, и эти-то сберег неизвестно как.

С тоской посмотрел на кроху Милашку, визжа гонявшую обруч лучше остальных. Ни семьи, ни внуков, кто его помянет если что, кто похоронит, кто на могилку ходить станет? Да, почитай, никто. Хотя бы нашлось кому похоронить оставшееся от него, поручика стрелкового батальона Его Императ… Дед Стах снова сплюнул. Где оно, время-то, когда страна была, люди были, жизнь была. Все Полночь сожрала в один единый мах. Прожевала зубищами, втянула в непроглядную пасть и проглотила. А что осталось, сами понимаете, через что вышло. Вот и люди, после Полуночной Войны, если уж вдуматься, одинаковыми стали. Ну, из дерьма сделанными… Или такими и были всегда, кто знает.

Вечер катился на лощину и село-городок неумолимо. Солнце, еле-еле тащившееся по небу, видно решило не жалиться над людишками. Палило так, что куда там твоей печке. Только одинокие острые крылья чертили раскаленное небо, кречет рыскал поживу. Стах усмехнулся: в такое палево какой суслик вылезет? Только люди взад-вперед, взад-вперед.

— Это чей там? — Кругаль приложил широкую кривую ладонь к глазам. — А? Идет кто?

Дед Стах покосился на него. Кто, где, пень ты старый, откуда кто в такую-то жа…

— Твою-то Мать Богородицу приснопамятную, да окладом золотым увесить… — он присвистнул. — Чтоб мне никогда бабьих сисек больше не видеть.

Старики, плюясь, отодвинулись. Вона чего, сиськи прямо вместе с Богородицей поминает почем зря, бес чертов, неймется ему на восьмом десятке. Дед Стах, покачав головой, прищурился, вглядываясь в марево горизонта и желтую дорогу-змею, вьющуюся посреди выжженной травы. Хм, а идет, и впрямь идет. Ну-ну, что за дурак там прется? Еще пожалеет.

Хотя…

Старики, чего-то шепчущиеся и смолящие одну за одной, разом выдохнули. Дед Стах, сукин кот, вытащил из специального поясного чехла предмет лютой зависти. Старинную, но на диво работающую, медную подзорную трубу. В селе биноклей-то две штуки и на каждый ровно по одному работающему окуляру. А тут целая труба. Тьфу, и все достается только таким вот, как Стах!