Артуру надоело мясо, и он ел только вареные овощи, фрукты и фруктовые пюре, он питал слабость ко всему, что поносил Лапочка: к артишокам, сладкому корню, мангольду, шпинату, свекле, тогда как Лапочка с жадностью заказывал мозги и почки. Они вместе принялись сооружать люльку, которую хотели сделать огромной, роскошной, легкой как ялик и защищенной как клеть. Деревенская ясновидица сказала, что у ребенка Лапочки будет орлиная голова. Лапочка выблевал всю еду, что доставляла ему такое удовольствие. Они рассматривали морские карты, чтобы решить, к каким холодным или теплым водам направят парусник. Артур, больше не евший мяса, исхудал. Настал канун карнавала, он до сих пор не придумал себе костюма, не дал Лапочке приехать туда в телеге наряженным лебедем, так как боялся резких толчков: ему часто снилось, что они теряют ребенка. Утром в день праздника барабанщик, узнав о том от синоптика, горланил по улицам, что праздник отменен из-за плохой погоды.

Лапочка был сиротой, но у него имелся крестный, к которому он ходил, чтобы забрать новогодний подарок. Это происходило в декабре незадолго до Рождества или, если он забывал, позже, в феврале. У крестного отца Лапочки была жена и двое детей. Когда Лапочка звонил в дверь, около девяти или десяти часов вечера, все уже лежали в постелях. Отец надевал домашний халат и, просовывая ноги в шлепанцы, шел запереть сторожевую собаку, за ним шла заспанная жена, и двое детей в свою очередь высовывали головы из дверей и смотрели на посетителя. Лапочка почти всегда оставался за порогом, мой отец открывал дверь, обнимал его и вкладывал ему в руку купюру в пятьдесят франков, которую, поднявшись после звонка, доставал из кармана висевшей в шкафу куртки. Лапочка всегда казался нам бледным и зябким, одетым холодно, и, когда отец касался губами щек Лапочки, мы в тишине говорили себе, что они должны быть очень нежными, но Лапочка уже благодарил отца, закрывавшего дверь, мы возвращались в кровать, фантазируя о том, как он мог бы потратить деньги.

Однажды Лапочка пришел днем, когда отца дома не было; никто не мог отдать ему франки, и Лапочка, прежде со мной не разговаривавший и меня не касавшийся, взял мою руку и увлек под накрытый скатертью стол в столовой. Я никогда не осмеливался устроиться там на корточках, он посмотрел на меня в полутьме и поднял свитер, чтобы дать мне потрогать его белый круглый живот, я провел пальцем по впадинкам его пупка, он опустил свитер и ушел. Я его больше не видел, так как на следующий день он уехал с Артуром на океан.

Артур вернулся пьяным. Он не появлялся в течение четырех дней. Дабы купить матросские гимнастерки, спасательные жилеты, бакены, сигнальные ракеты, галеты и рыбий жир, он отправился в ближайший город подзаработать собственным обаянием. Он переоделся и отдал себя в морщинистые руки, чувствовал гнилостное дыхание, шептал слова любви уже остывшей плоти. С каждым смрадным дуновением, с каждой черствой лаской он думал: матросская блуза для Лапочки, пропитание на четыре дня в случае кораблекрушения. Он пил пунш, чтобы терпеть оскорбления, он не жаловался, запасался шерстяной одеждой, плащами с капюшоном, паштетами, баллонами пресной воды, он подновил лаком деревянную часть кокпита и купил новый флаг, приказал залатать разорванные полотнища парусов.

Артур вернулся пьяный, переполненный пуншем, очищенный пуншем от городских безумий и нелепиц, разбудил Лапочку, растряс его, надавал пощечин, вытащил из кровати, силой схватив под мышками, взвалил себе на спину, повязав ему на голове узел, как у негритянки. Лапочка спал очень крепко, каждый вечер он заглатывал горсть гранул, обеспечивавших самое глубокое забытье. У него не было больше никаких сил ждать и тянуть руку во тьму, в пустоту, в ту сторону, в которой должен был бы находиться Артур, заставляя вращаться светящиеся стрелки часов до тех пор, пока руку не сковывали судороги.

Артур вернулся пьяный и насильно одел Лапочку, пока тот, вялый, словно у него размякли все кости, пошатываясь, стоял в кровати, Артур поднял ему сначала одну ногу, потом другую, чтобы натянуть на него трусы, затем брюки, он заставил его поднять руки, чтобы просунуть его растрепанную башку в свитер из больших синих петель и расчесал ему рукой волосы, потом откостерил море, сплюнул и сказал:

— Встряхнись, мы отчаливаем!

Но Лапочка воспротивился: он хотел прихватить сумку с хирургическими инструментами и астрологическую подзорную трубу, а Артур забыл морские карты, обозначавшие, где расположены острые подводные скалы и айсберги.

Все это происходило ночью и, чтобы избавиться от жалоб Лапочки, он завернул в полотенце тюбик сгущенного молока, перочинный нож, фруктовую зубную пасту, монокль, Лапочка так изжевал перчатку, что она вся порвалась. Пьяный от непотребного пунша, Артур обзывался на луну и проклинал звезды, Лапочка висел у него на плечах, на голове покачивался баул, пока не свалился из-за непослушной пряди, хотя этого никто не заметил, его так и оставили на дороге, утром один болван подобрал его и отнес в бюро находок, неприятного вида женщина зарегистрировала в учетной книге корзиночку с тутовником, лупу, малосольные огурцы, шумовку и гаркнула над перечнем: «Как же! Черта с два!»

Это был не фрегат, не шхуна, даже не обыкновенный корабль, а всего лишь небольшой баркас, у которого Артур обтесал носовую часть рубанком, простой кусок дерева, на который он натаскал вразнобой всякой оснастки. Лапочку разбудила сильная морская волна. Едва Артур снялся с якоря, как барка была унесена бурей. Они должны были привязать себя друг к дружке и потом к мачте. Стрелка компаса более не показывала никакого направления, Артур привязал себя к румпелю, Лапочку же, словно околевающего у его ног щенка, беспрестанно рвало морской водой, он засунул в рот платок, но вода с каждой волной, при каждом вздохе лилась внутрь через нос. Кожа под одеждой вся пропиталась водой, он дрожал от холода, на горизонте не было ни единого проблеска, они плыли во тьме, не нашлось ни свечки, ни фонаря, у Артура не хватило времени зажечь огни на мачте, чтобы обозначить их местоположение. Внезапно их накрыла самая высокая волна, и Лапочка почувствовал, как губы Артура коснулись его век, однако он уже не знал даже, кто он сам — черешок, личинка или осколок, он лишился сознания, тучи вокруг них расступились.

Лапочка очнулся на смертной койке, с банной рукавичкой, пропитанной камфарой, на лбу. Артур пробовал снять с него одежду, но вымоченная кожа слиплась с бельем, он ходил в воде глубиною с метр, к счастью, резиновые сапоги доставали почти до бедер. Он одним движением сорвал паруса и свалил их в большой мешок, корабль вышел из ветра и теперь продвигался вперед в тихом плеске, ведомый течением, буря стихла как раз в тот момент, когда второй вал стал бы для них роковым, пенистые гребни опали, ветер утих, но Артур в глубине кокпита не мог увидать в том никакого чуда. Лапочка, придя в сознание, сам снял с себя матросскую блузу и тельник, которые в ожидании солнца пришлось несколько раз выжать. Артур опустил руки в трюм и на ощупь вытаскивал из заполнявшей его воды герметично закупоренные цилиндры с пергаментами, циркулями, сменной одеждой, бельем и бумагой, еда в прямоугольных железных банках хранилась в другом месте. Лапочка отдыхал на койке, и в это самое время, прежде чем он оделся, Артур поцеловал его в живот, и сквозь кожу, мышцы, нервные окончания и все, что их окружало, то более, то менее длинными и перемежающимися жаркими выдохами, заново овладевая азбукой Морзе, которую изучал, чтобы передавать сообщения и держать связь с другими судами, Артур в первый раз заговорил со своим сыном, он вымолвил: