#За столом сидят двое. То есть в некотором пространстве находится два тела. Между данными телами существует некая преграда, помогающая их представить как нечто отдельное. Но формально ничто не мешает телам совокупиться. То есть произвести сложение. Допустим, Ахиллес и черепаха. Допустим, зима, их головы припорошил первый снег, в гулких дворах пятиэтажек глубокая ночь. На четвёртом и втором этажах вспыхивает свет в окнах: сначала на четвёртом, сразу после – на втором – как ответ на долгожданный вопрос.

#Мама, ну хватит.

#Допустим так же, что Ахиллес и черепаха, но пусть будет лиса, играют в морской бой. И лиса, как обычно, выигрывает. Линкоры уже потоплены, в одном из крейсеров пробоина, тяжело раненный заваливается на бок, оставляя за собой мазутный след. Синекольчатые любопытные твари с ядовитым сердцем и еще двумя запасными вымазаны чёрной жижей. Проклиная свет, они идут на дно, парализованные собственной злобой и бессилием.

#Вот именно что вымазаны. Именно в грязно-голубой. Голубой, что-то лёгкое, что-то обнадёживающее, вселяющее веру, если угодно, обетованное, да? Но в грязи, заляпанное, залапанное, изгаженное и выброшенное. И не выкрашены, а именно вымазаны. И пахнет аммиаком. Убила. Без трёх минут мертвец просит шампанского и пьёт за здоровье молодых. Так же давно умерших, впрочем, от нехватки кислорода.

#A4

На её крыше расстелен газон теперь уже почти выгоревший. Лето всю неделю за тридцать. В бонге раскачиваются на теплой воде лепестки фиалок. Машенька в шляпке фетровой и солнцезащитном пластике на лице, бессонная и неухоженная, читает Набокова в оригинале, млеет, вдыхает дым и выпускает его между острых своих коленок, целясь в палящее солнце. Годар в телевизоре, Pixies в наушниках, американские солдаты допрашивают вьетнамскую девочку в изорванном камуфляже, прижавшись к витрине брассери, Анн-Мари Луазель, худощавая кокотка, шепчет, что никогда не любила, что не поедет в Венесуэлу, не поедет в Иран, не поедет в Китай, потому что ей надоело, надоело всё, все надоели, лежащие под танками, завернутые в арафатки, пылающие коктейлями Молотова, потому что, шепчет Анн-Мари, потаскуха бессердечная, вся в ярком свете шумной ночной забегаловки, надо уметь пылать сердцем, а я не умею, засунь себе в задницу, говорит, весь свой идеологический бэкграунд, все свои кричалки и свистелки, весь свой сексизм засунь и феминизм засунь тоже, трансформеров этих, я не знаю, какая пенсия в Чебаркуле, и не хочу знать, не хочу знать, почему так трудно выбросить пивную банку в урну, начни хоть с этого, почему ты, ты, весь такой ухоженный, выглаженный, вылизанный, сытый, школами малыми, средними, высшими вскормленный, – почему ты, животное, только и думаешь, как бы меня быстрее использовать здесь же, за углом, расстегнув молнию. В пустой бочке и звону много. Пустой мешок введёт в грешок. Солдаты бьют остервенело прикладами по лицу: где, где, cunt, здесь продают колу. Никуда я с тобой не поеду. Kant! I now zis! И нимб над головой всё ярче. И всё темнее ночь на шумной улочке в четвёртом округе старого города, попавшего в объектив камеры. Пустой ты человек. Не люблю я тебя.

#Мимо. Они все равно ничего не слышат.

#Tous ensemble! Tous ensemble! Hey! Hey!

#С4

#Что?

#Что?

Поштокай мне еще тут, – надменно тянет Машенька, тянет Машенька ручки и ножки, зевает, хуета-то какая этот ваш мир современный, лепота, мне бы в батистовом платье на балах дёргаться, давеча, стыд-то какой, maman огорошила немыслимой пошлостью, стрекозочка моя, говорит, ты только послушай, послушай, какие Абдурахман Измаилович и про моря средиземные, и как в городе японском под дождь попал и промок весь до нитки, вот и фотокарточку тоже показывал, ты поди, голову свою, шерстью поросшую, в дырку засунул и щёки надул, а в Гамбурге, в самом центре, видел голубя однокрылого и кормил его белой булкой, как же много всего в мире, стрекозочка, а ты из комнат своих не выходишь, солнца не видишь, в книжки свои уткнулась, что люди подумают, ты хоть лайкни, что ли, а то уж дичь совсем. Maman, – тянет Машенька, – ебала я ваши гамбурги, читала я нынче Карамзина, читала и плакала, плакала и читала, вот бы сейчас мне про путешествия абдурахмановы слушать, то же мне экспедиция, весь инстаграм забит, не выбить никак, это как если бы, к примеру, пишет Михаил другу Иммануилу, сентиментальничает, мол, так и так, милостивый государь, третьего дня посетил я Калужский вал и видел, как бабы в реке бельё полощут, бранятся, растетёхи, хлещут друг друга тряпками, а Иммануил ему и ответь.

#Что?

#Что?

Да то-то и оно, что скучно всё это, одни щёки надутые, когда любой дурак за гривенник до Калужского вала доедет, нет в этом больше никакого приключения, испытания нет никакого, поехал твой Абдурахман ибн Потапыч в Японию, а как был, так и выехал, – дураком полным с фотографией новой, да всё той же. Скучно, ей-Богу! Не люблю я вас. Машенька, Машенька, все обои в соплях.

#Не ори на мать!

#И ты туда же. Убила.

#Пахлавэ ты моя, пахлавэ!

#Коротнёт тебя, Бог с тобой, поменяют на вьетнамский аналог. Тьфу, азиатчина! Где этот твой ибн Абдурахман?! Опять заплутал в песках амстердамских?! Писала я статью недавно для латвийского рыбпромторга. Из редакционного задания следовало последовательно наследить, в местах отдаленных подчеркнуть, на голубом глазу вычеркнуть. И что-то багнуло меня вдруг ни с того, ни с этого, то ли надзор какой баловался, то ли напряжение кое-где напряглось, но как завернула, так и вышло: дескать, вчера, мая такого-то, верховная президентка Техаса Эструда Герреро Сапато де Вилья со своей супругой Фридой, скрывающей под легкими одеждами богатый и непредсказуемый внутренний мир, посетила с официальным визитом Северную Арабскую Республику. Как и предсказывали синоптики, шёл проливной артобстрел. Визирь британской мухафазы почел за честь укрыть долгожданных гостей в своем личном бомбоубежище с видом на суровые воды аль-Чаналя. Первые лица обоих государств выразили полную боеготовность к атакам восточных варваров и намерение продолжить встречи в тени цветущих каштанов, готовить друг другу завтрак, дуться из-за непрочитанных сообщений. Кажется, кто-то кому-то залез в оффшоры.

#Политика кожаных весьма порнографична.

#Ублюдки запутались в шпилях и киберфеминизме. Кто-то призвал массово отказаться от половых признаков, потому что они ущемляют. Как говорится, плохому танцору youtube в помощь. Как тебе нравится это кажется?

#Эталон.

У Машеньки два лица. Одно для других, второе для зеркала. А для себя лица нет. В Марселе одиннадцать вечера. В Каунасе весь день льёт дождь. В Кёнигсберге скрипят половицы, сверяют часы. В Суздале с лотков торгуют книгами, небо в золоте. Под Новгородом шумит лес. В го́ре, в го́ре счастье своё ищи, следуй завету, от сердца своего не отказывайся. Сорвав шторы, Машенька танцует в лучах уставшего солнца, поднимая пыль с порыжевшего паркета. С ножки на ножку: садик детский, l’elephant в ромашках, горки пластиковые, друзья слюнявые, примерзшие языками к забору; средняя школа имени какой-то матери с пристроенным флигелем музыкалки. Тянутся руки с первых парт, краснеют отметки в журналах, университет дважды, курсы и тренинги, одна пара обуви за сезон, столько же возлюбленных, без одного двадцать лет в паутине, столько же в мире диком. А была ли разница? Кружится Машенька в пыли, дышать тяжело, глаза режет: заберите меня отсюда! Господи!

#G8

#Был, был один из многих, единственный в целой очереди таких же единственных, неповторимый раз за разом, влюбленная по переписке, машенька строчит неровным почерком на китайском экране – жирные отпечатки тысяч прикосновений – ирландскому другу, аристократу, пьянице и полиглоту, тебе, живущему на птичьих правах в сторожевой башне: не предавала я тебя, не выдумывай, что