стремитесь контролировать все и вся! А я, может, не хочу, чтобы меня поглотили Уэйты!»

Когда папа ушел, я покинул свое убежище, и мама крепко обняла меня. Я чувствовал, как сильно она дрожит, но ее голос звучал спокойно: «Все снова будет нормально, вот увидишь. Он попросит прощения – и станет умолять позволить ему вернуться».

Но он так и не сделал этого.

Два

Вхожу в раздражающе яркий кинотеатр и надеваю солнцезащитные очки. Я все еще не пришел в себя после вечеринки у Брэкстона, и хотя я позволил себе всего несколько кружек пива, сожалею об этом. Вечер был скучным, и выпивка лишь усугубила скуку. Надо было ограничиться кофе.

Замечаю отца в очереди в буфет. Он разговаривает с девушкой ненамного старше меня. На нем яркая «тропическая» рубашка, белые льняные брюки и лоферы на босу ногу. Я едва узнаю его, потому что у него теперь другой – иссиня-черный – цвет волос.

С какой стати я здесь? Может, если я медленно развернусь…

– Эй, привет! – зовет меня папа и машет руками.

Похоже, назад дороги нет. Я, вздыхая, пересекаю вестибюль, и отец толкает меня в плечо, словно мы с ним старые друзья по колледжу.

– Я уже купил билеты, так почему бы тебе не угостить нас попкорном? – Он говорит слишком громко, слишком театрально, словно мы соперники в какой-то телеигре.

– Ну, конечно, п… – начинаю я, но не успеваю завершить фразу, как он говорит девушке:

– Это мой племянник Сайе. – И подмигивает мне.

– Ага… Здравствуй, дядя Джек.

Он улыбается так, будто никогда не любил меня столь сильно, как в настоящий момент, и тут же переключает внимание на девушку. Помещение заполнено оживленными людьми, обожающими ходить в кино по воскресеньям днем, и я пытаюсь не слушать, как отец клеит девушку. Но это не легко.

До меня доносится, как папа спрашивает, занимается ли она спортом, я не могу удержаться от того, чтобы не посмотреть на нее, и ловлю выражение ее лица, говорящее о том, что она подумывает, а не встать ли в другую очередь. А может даже, не пойти ли в другой кинотеатр.

Я буквально закрываю лицо руками. Все это еще более неловко, чем ответный флирт женщин.

Мой телефон жужжит, и я спешу прочитать сообщение Люка:

Где ты?

В кино с папой, – отвечаю я. – Он заставляет меня называть его дядей Джеком, чтобы он смог закадрить студентку.

Ужас, – отвечает Люк и добавляет блюющий смайлик.

У него, конечно, свои тараканы в голове, – отвечаю я. – Но разве мы не все такие?

В понедельник утром, когда я иду на первый урок, Гаррет толкает меня своим острым локтем.

Слежу глазами за направлением его снайперского взгляда и вижу ребенка – того толстощекого мальчика, который провалил научный эксперимент во время собрания на прошлой неделе. Сегодня на нем майка с Доктором Кто, которая мала ему размера на два и туго обтягивает живот. Он идет осторожно, потому что несет большой плоский деревянный ящик, и улыбается при этом так, будто шагает на занятие «покажи и расскажи».

– Ну разве это не самое печальное зрелище на свете? – шучу я.

Мое остроумие вознаграждается смешком Гаррета, а потом его лицо принимает самое дружелюбное выражение, на какое он только способен.

– Привет! – кричит он, и мальчик цепляется кроссовкой за другую кроссовку – они у него какого-то клоунского размера. – Что там у тебя?

Кудрявый мальчишка подходит к нам с простодушной, не помнящей зла улыбкой.

– Это модель для биологии. Я взял за основу старую настольную игру «Операция».

Заглядываю в черный деревянный ящик, и хотя я не готов произнести это вслух, но то, что я вижу, кажется мне очень и очень прикольным. Я пусть и смутно, но помню эту игру: картонного чувака с полостями там, где расположены всякие жизненно важные органы, но сейчас передо мной скульптура, достойная музея.

Я не понимаю толком, из чего она сделана. Может, из глины? Но кажется она почти что стеклянной – под прозрачной плотью видны мышцы и кровеносные сосуды. На теле несколько разрезов, и в каждом из них филигранно сделанный орган.

– Ты сам это смастерил? – Я не могу скрыть восхищение.

Мальчик кивает, кудряшки трясутся, улыбка становится шире.

– Да, и это действующая модель. – Он показывает на красный провод, подсоединенный к двум маленьким металлическим клеммам.

– Вау, – дивится Гаррет. – Мы как-нибудь поиграем с тобой.

Я кошусь на него. Трудно сказать, серьезно он это говорит или нет. Наверное, нет, но вполне вероятно, что гениальный ребенок покорил и его. Звенит звонок, и коридоры заполняются гулом голосов. Гаррет ухмыляется мне, будто на что-то намекая, а потом поворачивается к мальчику и выбивает скульптуру у него из рук.

Она падает на пол и разбивается.

Я, сдерживая испуганный возглас, смотрю на осколки, затем на ребенка, который таращит на нас огромные обиженные глаза. Он даже не пытается скрыть своего огорчения, словно не понимает, что так было бы лучше, и вид у него до того жалобный, что я готов похлопать его по плечу, как похлопал бы Люка, но меня отвлекает чей-то пронзительный крик.

– Ээээй! – К нам летит парень с суставами как у марионетки и огненно-рыжими волосами, одетый в комбинезон с пятнами от травы на коленках, словно он фермер или кто-то в этом роде. – Что случилось, Эван?

– Ничего, – бормочет Эван и опускается на колени, чтобы собрать обломки сотворенного им произведения искусства. Некоторые органы вывались наружу, а прекрасно выполненное сердце разбилось на тысячу осколков.

Рыжеволосый смотрит на меня и Гаррета так, словно прекрасно понимает, что произошло. Он расправляет свои цыплячьи плечи – наверное, собирается отругать нас, но из его рта вырывается лишь сдавленный птичий клекот. Это так смешно, что я не могу удержаться – и смеюсь.

Гаррету все это не кажется таким уж смешным. Он делает шаг к мальчику-птице, и в голосе того начинает звучать страх.

Встревоженный Эван поднимает голову.

– Блэр, все о’кей. Правда.

– Эй, вы там, мальчики! – К нам направляется учитель.

– Пошли, – говорит мне Гаррет, и мы исчезаем в толпе.

Когда я сажусь за стол, мистер Райвас выразительно смотрит на часы на стене. Я довольно сильно опоздал, но, по крайней мере, он не добавляет саркастическое: «Очень мило с вашей стороны, что вы присоединились к нам». Он начинает просматривать какие-то бумаги на столе и берет в руки мою контрольную работу. На ней написано число 100 и три восклицательных знака.

– О.