себя новорожденного на руках у матери. Келси разглядел каждый оттенок ее голубых глаз и заявил, что почувствовал, пусть на мгновение, безусловную любовь. Так в стране родилось еще одно евангелие, истовым проповедником которого и стал Натчез. Гашьюизм (слово, заставлявшее критиков восклицать: Gesundheit![13]) представлял собой мешанину из экстремальных видов спорта и регрессивной терапии и проповедовал идею жестокости человека и природы, а не наоборот. Малочисленность последователей компенсировалась их статусностью: об этом Грэммер позаботился. Знаменитости часто встречались маленькой компанией в патио гостевого дома на Карбон-Бич с видом на океан, где Натчез целыми днями созерцал «зазубренный край американской мечты», не прочь порой похвастать своей причастностью к нему…

Джим и Джорджи отправились к Гашью, когда на Малибу обрушился тихоокеанский ураган, уже успевший унести сотни жизней на юге Мексики; свернув на побережье Калифорнии, стихия немного приутихла, но все еще жаждала крови. Вживую Джорджи оказалась еще привлекательнее. Керри знал, что здесь иногда пробуждается память о предыдущих воплощениях, и думал про силу, соединившую их с Джорджи, – случалось ли это прежде? Может быть, в прошлых жизнях они уже любили друг друга? Удастся ли хоть мельком взглянуть на это? Было бы замечательно! Керри представил, как они занимаются любовью вне времени, как мимо них, слившихся в чувственных позах Камасутры, проносятся, не причиняя вреда, эоны времени. Этот образ так его взволновал, что он не обратил внимания, с каким интересом слегка обалдевшая Джорджи изучает других гостей, его знакомых.

«Так вот, значит, как у них все, – думала она, оказавшись среди знаменитостей во внутреннем дворике. – Они вместе работают, вместе молятся. У них общие агенты, юристы и гуру. Обычный картель славы. Нечестная игра, по крайней мере пока ты в ней не участвуешь».

– Тебе нравится? – спросил Керри.

– Конечно!

Затем, увидев впереди Гвинет Пэлтроу в туфлях за тысячу долларов, Джорджи сбросила стоптанные сандалии и убрала в сумку, выбрав роль босоногой девушки-хиппи как лучшую из доступных.

Пэлтроу чувствовала себя гадко. Прошлую неделю она провела на яхте у побережья Канн вместе с Брайаном Грейзером, которого пригласили богатые марокканцы. Они говорили полушепотом; они меняли пшеницу на нефть; нефть на штурмовые винтовки; штурмовые винтовки на артиллерийские снаряды. Теперь, чтобы отмыть свои грязные деньги, они собирались вложиться в фильм. Пэлтроу ненавидела себя за то, как сильно ее это будоражило.

– Почувствуйте мощь природы, ее величие.

Натчез сидел, скрестив ноги, на плетеном кресле-седане, в льняной тунике на три размера меньше, под которой выпирал живот.

– Дышим. Делаем глубокие вдохи.

– Мы Орфей, спустившийся в Аид! – пробасил Келси Грэммер. – Мы исследователи внутреннего богатства.

– И мы молчим, пока дух не заговорит в нас, – сказал Натчез. – Воздерживаемся от комментариев, критики и разговоров.

– Мы – сама тишина, – добавил Келси театральным шепотом. – Мы утихли, мы благословили избранных.

Натчез читал по лицам присутствующих. Дрожащие губы Гвинет Пэлтроу еще до того, как она заговорила, подсказали, что внутреннее путешествие началось.

– Школа Спенса. Манхэттен. Выпускной класс. Начало мая, воздух пропитан запахом весны. Я иду на дополнительные занятия по биологии в кабинет на третьем этаже. Пылинки кружатся в лучах весеннего солнца.

– Весьма возвышенно, – заметил Келси Грэммер.

– Разговорчики! – Натчез сделал замечание и мягко обратился к Пэлтроу: – Гвинет, продолжай.

– Мы препарируем лягушек. Поначалу мне не хочется, но, как только нож вонзился в плоть, страх исчез. Я как будто следую за лезвием. Таким точным, таким эффективным. На лягушку хватило одного занятия. Затем учитель, мистер Либертуччи, принес кошку. Я разделалась с ней за пару дней: мной руководила какая-то сила, подталкивая рассмотреть внутренности, понять, как там все устроено, выяснить, что заставляет ее мяукать. Затем учитель дал мне эмбрион поросенка. – Пэлтроу перенеслась в прошлое и нахмурилась. – Он стоит у меня перед глазами.

– Да, – сказал Натчез. – Не останавливайся.

– Крошечный поросенок в вощенном лотке для препарирования. – Пэлтроу помрачнела. – У него закрыты глаза. Как у спящего малыша. Во мне что-то происходит. Мне надо, надо пройти через это…

– Оставь борьбу! – подсказал Келси Грэммер. – Стань лотосом.

– Черт возьми, Келси! – не выдержал Натчез.

– Я понимаю, что вовсе не собираюсь чему-то учиться. Я прихожу сюда после уроков, одна, ради удовольствия вонзить лезвие в плоть, – продолжала Пэлтроу.

– Ну ты даешь, девочка! – воскликнула Голди Хоун.

– Я не могла дождаться… – Пэлтроу глупо хихикнула. – Свинья – умное животное. Самое близкое к человеку. Мысль о том, что я могу расчленить ее, приводит меня в трепет. Господи, наверное, я не должна об этом рассказывать.

– Должна! – подбодрил Натчез. – Говори!

– Я провожу скальпелем по животу сверху вниз, – говорит Гвинет, – отрываю фасцию. Все под контролем. Я вскрываю грудную клетку, смотрю в остекленевшие глаза поросенка.

– Его взгляд, – участливо спросил Натчез. – Что ты чувствуешь?

– Наверное, вину и удачу. – Лицо Гвинет просияло. – Это взгляд смерти.

– Взгляд смерти?

– Я не боюсь тебя, смерть, знай это! – воскликнул Келси Грэммер, и слезы внезапного прозрения покатились по его щекам.

– Келси! – рявкнул Натчез. – Перестань воровать чужие прозрения! Гвинет, что было дальше?

– Я отрезала его гребаную голову! – взорвалась Гвинет. – Слабо? Мистеру Либертуччи я соврала: сказала, что хотела исследовать позвонки. Я могла отрезать голову и сделала это. Мне мало чувствовать взгляд смерти. Я хочу делать то, что делает она. Чтобы справиться с ней. Я…

– О господи! – прошептала Голди Хоун.

– Я смотрела в распахнутые поросячьи глаза и пилила хребет. С каждым движением меня охватывала грусть: скоро все закончится. Дальше мы будем изучать ботанику. Гуру?

– Да?

– Существует ли зло?

– Нет, моя дорогая, – отозвался Натчез. – Не в этих стенах.

Керри сжал руку Джорджи, словно хотел спросить: «Ты когда-нибудь видела подобное?» Она не ответила. Она тоже переместилась в прошлое. Ей снова шесть, она прижимается носом к инкубатору, в котором лежит ее сестра, в будущем единственный близкий человек. Дениз родилась на два месяца раньше срока. Хрупкая красная грудь вымаливает у жизни крошечные вдохи.

Сейчас Дениз работает за гроши в ювелирном павильоне в шопинг-молле на окраине города. Мысль о том, какая убогая у сестры жизнь, навеяла грусть. Шон Пенн на своем излюбленном месте – бордовом велюровом кресле La-Z-Boy – прикурил Camel без фильтра.

Терпкий запах дешевого табака перенес Керри на фабрику Titan Wheels, где они работали с отцом и братом. Денег хватало только на отопление, газ и еду. Джиму шестнадцать, он еще ребенок, но в душе кипят взрослый гнев, желание стереть с лица земли фабрику, для которой они такой же товар, только менее ценный, как и груды стальных грузовых дисков, подготовленные к шлифовке и полировке. Керри вспомнил, как долбил гидравлической тележкой по ленточному конвейеру снова, и снова, и снова.

Внутри все клокотало. И все же он