я и раньше это знал, просто никого из них еще не хоронил. Казалось, они так же бессмертны, как их тексты. Или хотя бы проживут так же долго, как наши крепкие, на совесть, переплеты 7БЦ.

Варя была особенной. Особенной, не стану врать, прежде всего для меня, для редакции – рядовой среди лучших или лучшей среди рядовых. Скромные тиражи от трех до шести тысяч, на двадцатку и твердую пометку «бестселлер» вышли лишь три книги. Периодические, но не регулярные допы. Пара среднемасштабных премий, пара крупных, одна-единственная экранизация и полное нежелание «быть в моде». И тексты, которые похожи то на выдержанное вино, то на разрывные пули, то на горный воздух, то на священный град Ершалаим. Может, потому я и захотел вот так сразу – о ней, а потом, если получится, и о других. Я сохраню ее хотя бы здесь.

Я не пошел и не пойду ни на какие ее поминки.

Я не буду ее поминать. Я буду ее помнить.

Имя у нее было чудесное – Варвара, и фамилия ничего – Перова. Вместе все даже неплохо звучало, хотя мы и придумали в итоге ей псевдоним. В моду тогда входила разная иностранщина: в моей редакции уже были Маша Зимина, выпускавшаяся как Мэри Винтер, Прасковья Ломова, превратившаяся в Пенни Пэйн (триллеры у нее получались вправду pain, злые и пробирающие), и даже Данила Данькин, чей псевдоним я до сих пор не могу выговорить, но косит он под японца и пишет самурайское фэнтези. Варя иностранкой становиться не хотела, а вот загадку жаждала. Потому и стала Ваниллой Калиостро. Вроде и таинственно, вроде и звучно, а вроде и отсылка. К тому самому графу, точной биографии которого никто до сих пор не знает, но о котором чего только не болтают: и бессмертным был, и духов заклинал, и золото делал из чего попало. Варя бессмертной не оказалась. Вместо духов у нее были персонажи. А вот золото… да.

К нам она попала просто с улицы. Я бы и не открыл первого письма с ее текстом, если бы не пролил в тот день сладкий кофе на клавиатуру и не получил свободных минут на бездельничанье: пока новую принесут из запасников и подключат. Вот я, располагая одним только Мышом, и решил порыться в почте. Там мы с Мышом – он у меня допотопный, шариковый еще, но родной – и нашли Варю.

В письме она только представилась и сказала, в каком жанре ее история. Хороший жанр, молодежный триллер. Я зачитался. Клавиатуру мне так и не принесли, потому вместо внятного е-мейла девочка могла бы получить от меня только эмоциональное мычание по телефону: неважно я веду переговоры, на письме все дается легче. Поэтому я подождал. И когда на следующий день я писал ей, то думал: елки-палки, е-мейлу два месяца, наверняка кто-то уже купил права. Не купили. Может, это была судьба. Чтобы мы встретились, чтобы она стала знаменитой и любимой, чтобы я забыл, как без нее дышать. Чтобы я увидел, как она, мертвая, лежит на асфальте. И чтобы начал все это записывать, вот как сейчас: какие-то бессмысленные мемуары, мемуары книжного червя с римским профилем. Не психотерапия, скорее бегство.

Это, оказывается, правда: когда теряешь кого-то важного, в тебе самом неумолимо запускается обратный отсчет.

Десять.

Девять…

Однажды, когда мы с Варей после выхода очередной ее книги увлеклись коньяком, она рассказала, что в детстве была дурочкой – настолько, что просила родителей, если она вдруг (мало ли!) умрет, положить ей в гроб маленький телевизор. Такие тогда продавались – размером, ну, с половину обувной коробки, с длиннющей телескопической антенной, похожей на тараканьи усы. Это чтобы она могла досмотреть какие-то любимые мультики про австралийских зверей-спасателей. Варя тогда зачитывалась книгами про древние цивилизации, и ей верилось, что в усыпальницы фараонам не просто так кладут утварь. Что она действительно может им пригодиться. И что на том свете у людей есть время смотреть телевизор.

Я от души смеялся. Я спросил Варю, а что бы она хотела видеть в своем гробу теперь. Она как-то потупилась, смутилась и пробормотала: «Не пугайся, но… только если тебя, наверное». Я не испугался. Мы были вместе уже полгода – как «мы», как «вдвоем». А как редактор и автор – третий год.

Варь, тебе ничего не положили в гроб, видишь? И на могиле ничего особенного не оставили, пока даже памятник нормальный нельзя, только деревянный крест. Так что твои фанаты, которые из издательского инстаграма узнали, что с тобой стряслось, просто натащили цветов, много-много цветов. Они все правильно сделали, как я и написал: с корнями принесли, в горшках, чтобы у тебя был сад. Хорошо, что уже тепло. Я же помню, ты не любила получать букеты, с меня всегда требовала орехи и ром вместо роз. И теперь, наверное, будешь рада, что цветы приживутся, хоть что-то. Хоть…

– Павел Викторович!

Ко мне идет он. «Дима». Следователь с офицерскими глазами, а с ним – внезапный как опечатка в заголовке Джуд. Высокий белобрысый Джуд, он же Женя, еще один мой автор, с Варей дружил. Знакомы, что ли? Нет, вряд ли. Судя по тому, как пытливо Джуд косится, только-только встретились. Языками, видимо, зацепились, с Джуда станется: он заговаривает с каждым, кем заинтересуется, не боясь ни по морде получить, ни до инфаркта незнакомого человека довести. Как бы ему не приглянулся такой следователь типажа «подойдешь – убью»?

– Всё. – Джуд поводит головой вправо, влево. Фанаты расходятся от могилы. Ни одного фото. Удивительно, ни одного не сделали, я точно видел. Слишком переживают, чтобы писать инстаграмные посты. – Давайте тоже куда-нибудь пойдем? Холодно…

– Иди. А я побуду еще. Потом домой поеду.

– А может, нужно ее… – Джуд щелкает себя по голому бледному горлу, торчащему из-под зеленого шарфа. «Дима» осуждающе молчит, руки за спиной.

– Нет, Жень, мне не нужно. Извини. И ты тоже лучше бы, знаешь, работал над книгой. Тебе ее сдавать на неделе, план на «Красную площадь», Данка по самое не балуй вставит, если запорешь сроки.

– Ну-у! – Разумеется, он дуется. – Я ж в авторской редакции, чего меня там…

– Зато за тобой, Данка говорит, корректуры, как за поросенком. А внимательные корректоры, сам знаешь, – это галапагосские черепахи: неспешны и вымирают.

Не люблю поминки. Всегда было тяжело, тяжелее, чем сами похороны. Может, дело в том, что впервые я на таком мероприятии побывал в непростом возрасте, лет в двенадцать, и просто не понимал, почему должен есть «за упокой» попавшей под машину бабушки, если мне не лезет в