— Ну что, не передумал? А жаль. Ох, как жаль! Хочешь, чтобы нажрался я как свинья, да? И денег у меня, как назло, — битком набиты карманы… Впрочем, все это — мои проблемы… Э-эх, жисть-жестянка. На хрена она мне, скажи?!

По-русски мой попутчик говорил на удивление чисто, без малейшего акцента.

История его, вкратце, была такова.

Несколько лет он прожил у нас в СССР — учился в военном авиационном училище во Фрунзе. Там познакомился с какой-то Людой. «О-о! У вас женщины такие страстные! Та-а-акие!» Но настало время ему, военному летчику, возвращаться в Гвинею. Людмила ехать с ним отказалась наотрез. Завязалась переписка. Он все надеялся, что уговорит свою русскую пассию приехать к нему. И вот позавчера получил письмо, в котором Людмила просила больше не писать ей: выходит замуж.

— Вот ведь паскуда-баба! Года еще не прошло, как расстались! А клялась, шалава рыжекудрая, что никогда меня не забудет, будет любить до гроба! Зачем клялась? Зачем вообще любовь закрутила? На что я, дурак, надеялся? Скажи: они у вас все такие?! Шалавы, да? — Я промолчал. Он вздохнул, почти как обиженный ребенок. — Вот и я так думаю…

И вновь над землей Африки полилась отборная брань на все буквы русского алфавита. Точнее: от буквы «б» до буквы «щ»…

— Слово на «б» я знаю, — задумчиво сказал мой товарищ, которому я поведал эту историю уже здесь, в Ленинграде. — А что же это за матерное слово на «ща»?

— Да то же самое, что и на «б». Но только с суффиксом. И словечко это, признаться, мой африканец выговаривал со смаком. Ох, с каким наслаждением! Надеюсь, душу отвести он сумел…

Люди делятся на физиков и лириков, начальников и подчиненных, вольных и зэков. На женатых и на холостяков. Сергей Миронцов понял это, когда оказался в длительной заграничной командировки один, без семьи.

Он был уже довольно давно женат, привык к уютно-размеренной, спокойной жизни и успел напрочь забыть, что это такое: готовить и стирать самому.

Командировка оказалась для него долгой, почти невыносимо долгой — будто затянувшаяся пауза посреди неприятного, напряженного разговора.

В начале была просто тоска, потом — вялое пережевывание воспоминаний, ожидание писем, ежедневная работа. А к концу появилось ощущение: он никогда не уедет отсюда, останется в Африке навсегда… Как когда-то в детстве, родился вдруг страх пространства. Ночью Миронцов подолгу лежал в постели, не шевелясь, боясь закрыть глаза.

Стараясь как можно реже бывать дома, Сергей ходил по квартирам своих коллег. Путано — нудно и длинно — говорил о своих мелочных заботах, тревогах, о жене, сыне. Он понимал, что надоедает людям, что его разговоры — никому не интересны, что его едва терпят, и, уходя от знакомых, вспоминал свои разглагольствования со стыдом, но поделать с собой ничего не мог: вечернее одиночество было много хуже.

Так продолжалось изо дня в день. Хорошо еще, что счет до отъезда, как бы там ни было, шел уже именно на дни.

Был июнь. Почти ежедневно лили дожди. Сырой воздух после дождя, запах мокрой земли, свежесть омытых трав и листвы напоминали о родине, о России.

Как-то вечером Сергей Миронцов отправился было в привычное путешествие по знакомым семейным квартирам. Но неожиданно для себя передумал.

Ушел в город.

Мягкий вечерний свет успокаивал. Миронцову уже хотелось побыть одному. Чтобы он никому не мешал, и ему не мешал бы никто…

В полутьме какого-то переулка он неожиданно набрел на огромное черное дерево. В вышине, среди безлиственных темных ветвей, были видны несколько белых пятен. Сергей никогда не увлекался ботаникой. В России лес для него был однообразен — ну, лес и лес, совокупность деревьев. Можно сказать, Сергей просто не замечал леса. Он не ощущал себя частью природы. Проживший всю жизнь в городе, он не любил бывать ЗА ГОРОДОМ и подчас заявлял об этом даже с некоей гордостью.

Сейчас он стоял перед огромным африканским деревом и, задрав голову, пытался рассмотреть, что же это за белые пятна — там, вверху… Почти тотчас догадался: цветы.

Вспомнились скудные обрывки знаний об африканской природе.

— Баобаб? — машинально спросил он себя вслух.

— Уи, месье, — изо тьмы отозвался ему в ответ голос проходившего мимо африканца.

Любопытство Сергея было удовлетворено.

Уже совсем стемнело.

Он пошел было прочь, но вдруг заметил: над головой происходят удивительные вещи.

Смотри, смотри!

Большой, зеленый, почти невидимый в темноте шар начал медленно трескаться. По его зеленой кожице протянулись пять белых ниток. Лепестки отделялись друг от друга — цветок становился подобен светящейся лампе под темно-зеленым абажуром. Он был полон молочной белизны — этот, рождающийся прямо на глазах, цветок!

Почти одновременно, чуть выше первого цветка, вспыхнуло несколько новых ламп.

Чернота ночи вокруг сгустилась еще сильнее, но сама ночь стала теперь нестрашной. Она была торжественна и прекрасна.

Из ближайшего кинотеатра доносились громкие голоса киногероев и зрителей. Доверчиво шелестела трава у ног (Сергей даже не вспомнил о змеях). Шуршали крыльями летучие собаки, стайкой носившиеся вокруг расцветающего баобаба.

Почти час простоял Сергей как завороженный на одном месте. Над ним, прямо над головой, свершалось рождение новой жизни. Гигант бережно раскрывал свои цветы и одарял радостью чуда случайного прохожего. Он превращал быт — в бытие.

…Несколько дней подряд Сергей, ликуя, спрашивал своих знакомых:

— Вы видели, как цветет баобаб?

Он знал, что ему ответят: нет, — и каждый вечер водил к цветущему дереву любого, кто пожелает.

Баобаб снисходительно позволял любоваться собой.

Так прошли самые последние дни Сергея перед отлетом в Москву.

Когда самолет шел на посадку в Шереметьево, Миронцов на минуту закрыл глаза и снова увидел — словно впервые, словно наяву: молочной белизной светятся в тропической тьме новорожденные цветы баобаба.

— …Ты не подумай, что мне хочется читать тебе мораль, а уж тем более — нравится это делать. Да впрочем, тебе ведь и неинтересны люди сами по себе, отдельно от тебя. Тебе важно только знать: как ТЫ выглядишь в их глазах, какое ТЫ производишь впечатление. Ты — жесток и эгоистичен. И страшно самолюбив. Ты и сам не знаешь — насколько!.. Мне ведь не за себя обидно… вернее, конечно, обидно… ну, да что уж теперь об этом… Я просто хотела бы… Нет, я все время сбиваюсь. Извини меня и пойми.

— Да я что ж, я понимаю. И говори, пожалуйста, сколько хочешь. Еще Чехов заметил: если в первом действии раздается телефонный звонок и трубку снимает женщина, то заканчивает она разговор только в третьем действии. Впрочем, это в плохих пьесах…