он представлял это так отчетливо, как если бы вся сцена разыгрывалась у него на глазах. Вот Одноглазый хватает Малютку за грязный бесформенный балахон, вот сделанные «на живую нитку» стежки с треском рвутся, лохмотья сползают до пояса… И взору потрясенного стражника предстают женские груди – белоснежные, безупречной формы и красоты, с нежно-розовыми коническими вершинками.

Этим фокусом Малютка владела в совершенстве, она блестяще проделала его и в прошлый раз, когда они устроили своеобразную «репетицию» (молодой паренек караульный сначала чуть не свалился с вышки, пытаясь получше рассмотреть ее прелести, а потом грозно прикрикнул на Одноглазого, приказав ему отстать от девчонки). Она прибегала к нему и раньше, когда требовалось быстро и надежно отвлечь внимание от других членов шайки, переключив его на себя. Если учесть, что Малютка была худенькой и узкобедрой, всегда коротко, по-мужски, стриглась, а перед тем, как идти на дело, специально пачкала лицо, руки и одежду, чтобы лучше скрыть свое естество, то эффект получался просто ошеломляющий. Так она однажды спасла и самого Барона, выбежав с пронзительными воплями прямо навстречу стражникам, подозрительно точно узнавшим, где и когда главарь шайки должен встретиться с одним из скупщиков краденого. Не миновать бы ему долгих мучительных допросов в пыточной камере городской тюрьмы, а потом публичной казни на Торговой площади, если бы Малютка не была сообразительной, а стражники – тупыми и падкими на женскую красоту. Пока эти бараны в кольчугах сверлили округлившимися глазами ее грудь, предводитель скрылся в проходном дворе…

Стражник, повернувшись, посмотрел на Малютку, и теперь на его бесстрастном лице промелькнуло явное удивление. Трюкач снова рванулся вверх… и снова каким-то чудом успел распластаться на земле за оградой, не попавшись на глаза проклятому служаке с железными нервами и рыбьей кровью. Чертов караульный явно решил, что создавшаяся ситуация не заслуживает его внимания. Грязный мальчишка-оборванец вдруг оказался девушкой с весьма развитыми формами? Занятно, спору нет, но это не причина пренебрегать своими обязанностями.

Трюкач еле сдержался, чтобы не взвыть в полный голос, жалуясь всем святым на небесах и всем демонам в преисподней на чудовищную несправедливость судьбы. Над горизонтом виднелся самый краешек солнца, у них оставалось в запасе меньше минуты.

И тут Малютка снова открыла рот. Хлынувший оттуда поток грязнейшей ругани мог бы вогнать в краску пьяных портовых грузчиков. Трюкач мысленно аплодировал ей: те выражения, которые он шептал Малютке на ухо, по сравнению с ее «перлами» казались лепетом невинного младенца.

Стражник дернулся, будто ужаленный, его лицо побагровело от прихлынувшей крови.

– А ну, заткнись, мерзавка! – заорал он, перевесившись через край сторожевой площадки и грозя Малютке кулаком. – Захлопни свою поганую пасть, говорю! Сейчас же пошла вон, а то хуже будет!

Тело Трюкача взметнулось в воздух. Одна секунда… две…три…

В отчаянном прыжке, распластавшись над самой дорогой, он поднырнул под нижнюю ветку куста, успев прикрыть глаза ладонью, чтобы уберечь их от колючих отростков, и в следующее мгновение земля ушла из-под ног. Сгруппировавшись и раскинув руки, он погасил удар о дно ямы и замер, превратился в безжизненную статую, беззвучно глотая воздух пересохшим ртом. Холодный пот выступил на лбу, сердце бешено колотилось о ребра, будто желая проломить их и выскочить наружу, в дрожащие кончики пальцев словно впились мириады крохотных морозных иголочек, а в ушах набатным звоном гремело: «Получилось! Получилось!»

Прямо над его головой продолжал бушевать стражник. Его возмущенные вопли перемежались горькими сетованиями на современную молодежь и общее падение нравов. Куда же катится Империя, в какую бездну может свалиться род людской, если молодые девушки оскверняют свои уста столь мерзкой руганью! Да раньше любая особь женского пола, даже нищенка, скорее умерла бы, чем позволила себе произнести хоть что-то подобное. А теперь….

– А теперь все по-другому! – благодушно отозвалась Малютка, видевшая, что их замысел удался, и поэтому пребывавшая в прекрасном настроении. – И я тоже совсем другая, уж не взыщи!

– Убирайся! – взревел стражник, окончательно взбеленившись. – Пошла вон, пока я в тебя стрелу не пустил!

– Да ухожу, ухожу, чего разоряться! Побереги глотку, дедуля!

– Ах ты тварь! – стражник от ярости чуть не поперхнулся. – Шелудивый пес тебе дедуля! Шлюха бесстыжая!

Трюкач вздрогнул и судорожно сглотнул слюну. Он мог бы поклясться, что в яме внезапно пахнуло могильной сыростью и холодом.

Несколько секунд прошли, как ему показалось, в жуткой, неестественной тишине. Потом раздался голос Малютки – ласковый, вкрадчивый:

– А вот это ты напрасно, дед. Ох, напрасно!

Не выдержав, Трюкач осторожно раздвинул ближайшие ветки и выглянул наружу.

Малютка стояла, придерживая на груди разорванный балахон и склонив запрокинутую голову к левому плечу. Она с явным интересом рассматривала стражника, словно хотела накрепко запомнить его лицо; рот слегка приоткрылся, узкий розовый язычок медленно облизывал нижнюю губу.

У Трюкача похолодело в животе. Он слишком хорошо знал, что это означает. Несколько раз ему приходилось видеть, как Малютка, точно так же склонив голову и неторопливо проводя языком по губе, рассматривала человека, стоящего напротив; только вместо балахона ее прикрывал кожаный фартук, руки не скрещивались на груди, а возились с ножом и точильным бруском, уверенными движениями доводя лезвие до бритвенной остроты. И человек стоял не на сторожевой площадке, а возле дерева в лесу или у столба в каком-нибудь глухом подвале, накрепко прикрученный к нему веревками… На нее снова накатывало – это случалось, к счастью, редко, но такие дни бывали тяжелым испытанием для всей шайки. Даже Барон, обожавший юную любовницу и потому прощавший ей многое, досадливо морщился и всегда старался отговориться занятостью в городе, чтобы не присутствовать при ее «развлечениях». Он изменил этому правилу только один-единственный раз: когда к дереву привязали того самого скупщика краденого, который продал его городской страже.

Малютка гордо выпрямилась, продолжая придерживать разорванную одежду, повернулась спиной к стражнику, не подозревавшему, что произнес слово, которое эта странная грязная девчонка считала смертельным оскорблением, и тем самым обрек себя на жуткую участь, презрительно фыркнула и пошла прочь. Она пересекла дорогу, обошла изгородь, послужившую им укрытием, и стала спускаться по крутому склону оврага. Одноглазый быстро семенил за ней; по пути он оглянулся, взглянув на караульного, и Трюкач мог бы поклясться, что на его лице промелькнуло искреннее сожаление, смешанное с паническим испугом.

В следующую секунду послышались нарастающий стук и звенящий лязг, затем чуть слышно заскрипели воротные петли: явились дежурные стражники вместе с громоздкой «деревянной бабой».

– Ты на кого орал, Гумар? – раздался негромкий, но уверенный голос, в котором отчетливо различались властные начальственные нотки.

– Осмелюсь доложить, господин старший десятник, на нищих! Мужик и