Короля Карла Двенадцатого, после победы России в Северной войне покинул Польшу и жил во Франции.

[27] Август Второй — король польский и великий князь литовский, союзник Петра Первого в Северной войне. На первом этапе войны понёс поражение от войск Карла Двенадцатого и был лишён им трона, но впоследствии после разгрома Швеции вернулся в Польшу и правил до самой смерти.

[28] Французская болезнь — сифилис.

[29] Имеется в виду Российский дипломат остзейского происхождения Фридрих Казимир Лёвенвольде, в описанное время бывший послом России в Польше.

[30] Имеется в виду сын Августа Второго, Август Третий, избранный впоследствии королём польским после смерти отца

[31] Станислав Лещинский приходился тестем королю Франции Людовику Пятнадцатому.

[32] Кардинал Эркюль де Флёри, воспитатель короля Людовика Пятнадцатого, Первый министр и фактический правитель Франции в описанное время.

[33] Здесь и далее французы и поляки называют Анну Иоанновну царицей, а не императрицей, поскольку ни Франция, ни Речь Посполитая на тот момент не признали императорский титул российских монархов.

[34] Единокровный брат Елизаветы, царевич Алексей Петрович, которого Пётр понуждал отказаться от престола в пользу младшего брата Петра Петровича и принять постриг, сбежал за границу в надежде получить помощь европейских монархов и после смерти Петра занять трон. Его выследили, выманили в Россию, где царевич был предан суду и приговорён к смерти за государственную измену.

* * *

Бом-м-м-м! По храму прокатилось гулкое эхо, низкий голос большого колокола глубокими мощными обертонами наполнил забитое людьми помещение.

Алёшку познабливало. Во-первых, по церкви гуляли сквозняки, а во-вторых, он ужасно волновался. Сегодня, одиннадцатого апреля, в великий праздник входа Господня в Иерусалим, он в первый раз будет солировать да не перед простыми прихожанами — перед самой государыней! До нынешнего дня петь ему дозволялось только в хоре, причём регент больше ругал его, нежели хвалил, хотя Алёшка был очень внимателен, сосредоточен и ничего не путал.

Когда они с Вишневским приехали в Москву и Фёдор Степанович привёл Розума к придворному регенту[35] Гавриле Стрельцову, тот, важный, толстый, державший себя точно князь, прослушал несколько псалмов, исполненных Алёшкой, восторга не выразил, однако в штат певчих зачислил. Начальником Гаврила Никитич был строгим, похвалами не баловал, а вот затрещину, если замечтаешься во время службы, мог дать увесистую. Самого Алёшку «рученька» регента ещё не вразумляла, но примеры случались. За прошедшие два месяца Розум сольно не пел ни разу и решил, что голос его Гавриле не пришёлся, а нынче вдруг как гром среди солнечного утра — приказание исполнять Херувимскую[36].

Он потёр заледеневшие ладони, сердце в груди скакало, как озорной жеребчик-стригунок[37]. Не приведи Господь и голос так же дрожать станет!

Чтобы хоть немного отвлечься и успокоиться, Алёшка отступил на пару шагов в сторону богатого парчового занавеса, отделявшего среднюю часть от клироса, чуть сдвинул его, глянул в щёлку. Народа в храме было изрядно, но царские места ещё пустовали. Только чуть в стороне, спиной к нему перед иконой Николая Угодника, стояла высокая женщина в тёмно-зелёной робе и длинном покрывале, спускавшемся ниже талии. Одеяние, которое больше всего напоминало бы монашескую рясу и апостольник[38], если бы не яркий цвет и дорогая, вышитая серебром материя, не позволяло ни рассмотреть даму, ни угадать её возраст.

В церкви стоял нестройный гул — в ожидании начала службы люди негромко переговаривались, шелестела ткань, слышалось шарканье ног по каменным плитам. Но незнакомка, казалось, не замечала всего этого, глубоко погрузившись в молитву. Вся подавшись навстречу святому, она замерла, не шевелясь и, кажется, не дыша. Просто стояла, но отчего-то Алёшке чудилось, что она горячо, истово, со слезами молится.

Ропот в храме вдруг изменил тональность, став из лениво-скучающего благоговейно-восторженным, и Алёшка увидел, как по проходу между почтительно расступающихся и кланяющихся людей идёт полная дама об руку с кавалером в длинном парике. За ними следом ещё несколько человек: две нарядные женщины, мужчина и девочка-подросток.

«Государыня», — понял Алёшка, и отступившее было волнение накатило с новой силой.

Императрица прошла на царское место, сопровождавшие выстроились полукругом сзади. Женщина, что стояла перед иконой Николая Чудотворца, перекрестилась и обернулась. Она вступила в узкий столб света, падавший сквозь небольшие окна под куполом, яркий солнечный луч словно облил её золотом, и от этого сияния, полыхнувшего в глазах зарницей, Алёшка зажмурился — в тот краткий миг, что смотрел на неё, незнакомка показалась неестественно, невыразимо, ангельски прекрасной.

Когда он открыл глаза, она уже вышла из солнечного столба и, склонившись, стояла перед императрицей — лобызала руку. Императрица что-то проговорила, лицо её было брезгливо-недовольным, и небрежным жестом указала женщине назад. Та покорно встала среди сопровождавших Её Величество дам.

Теперь Алёшка видел лишь склонённую голову и прядь золотистых волос, выбившуюся из-под покрывала. И вдруг захотелось заглянуть ей в лицо. Он и сам не мог бы сказать, чего именно желал: убедиться, что незнакомка действительно прекрасна, или понять, что наваждение рассеялось и облитая солнечным золотом фигура, ангельский лик и неземное сияние привиделись ему от волнения.

Выглянул из алтаря архиепископ, поклонился царице в пояс, следом из южной двери высунулся диакон, махнул регенту.

— Розум! — окликнул тот сердитым полушёпотом, и Алёшка вздрогнул, словно очнувшись. — Куда ты там зенки пялишь? На место, живо! Смотри у меня!

— Благословенно Царство… — густым басом прогудел из алтаря архиепископ — служба началась.

Алёшка не сводил взгляда с регентовой руки, сосредоточенно ловил каждый жест. В слаженном хоре сильный глубокий голос его, повинуясь знаку Гаврилы Никитича, звучал вполсилы, не выделяясь из общего стройного ряда. На миг он отвлёкся, с сожалением вспомнив маленькую бедную церковку в селе Чемары и полёт души, возносимой волнами восторга и счастья под самый купол. Тогда служба была отрадой, праздником, а теперь сделалась нелёгкой работой. Но тут же вновь заставил себя сосредоточиться на исполнении очередного антифона[39] и больше уж не отвлекался.

Отзвучали тропари, владыка прочёл отрывки из Евангелия, диакон пробасил ектении, и распахнулись Царские врата. На краткий миг Алёшка замер — пересохло вдруг в горле — и, набрав полную грудь воздуха, запел:

— И-и-и-иже Хе-ру-ви-и-имы…

Голос, мощный, широкий как море, сильный, как январский шторм, легко покрыл немалое помещение, воспарил под купол и гулким эхом отозвался под его сводами.

— Та-а-а-айно образу-ующе…

Он вдруг перестал видеть знаки регента и его колючие глаза, словно в родных Чемарах поток безотчётного восторга и благодарного упования на Бога подхватил юного казака, и душа устремилась ввысь к солнцу и свету.

Он очнулся с последними звуками Херувимской песни, шесть человек с суровым регентом Гаврилой во главе во