— А! Ты струсил? — прошептал пленник.

И опустил голову. Его лицо, исказившееся от боли, потрясло меня. Я отошел от него и направился к огню. Шагая, словно во сне, я не чувствовал под собой ног.

Нож лежал на земле, но девчонка случайно, засыпая, положила на него свою согнутую руку. Я потихоньку отодвинул ее пальцы и вытащил нож. Девочка приоткрыла глаза и посмотрела на меня.

— О, — вздохнула она, — мне снится сон…

Она закрыла рукой лицо, испугавшись своего видения, повернулась ко мне спиной и снова уснула.

Я вернулся к столбу.

Вот уже разрезаны веревки на руках пленника… Но вдруг застонала ночная птица. Проснулся медведь.

Удивленный моим присутствием, он мгновенно поднялся на ноги, зарычал и потянулся ко мне своей огромной мордой.

— Ничего не бойся, — прошептал мальчик. — Я умею с ним разговаривать.

И сказал: «Агалау, Агалау, Рексшах! Арацадульце!..»

Голос его, когда он произносил эти слова, стал гортанным и ласковым. Медведь затих, свернулся калачиком, кротко вздохнул и уснул.

Я перерезал последние путы.

Мы удалились от стоянки табора.

Луны не было. Темень была такая, что без своего спутника я бы двадцать раз заблудился. Но он уверенно шел в темноте, глаза его сверкали огнем, как у кошки.

— Куда ты меня ведешь? — спросил я.

— К лодке, — прошептал он.

Вскоре мы нашли лодку.

Он сказал мне:

— Вот спасение.

Я не мог скрыть своего страха:

— Мы обязательно утонем, здесь такое сильное течение.

— Они нас убьют, если мы останемся здесь, — ответил он живо. — Не бойся. Я знаю реку.

Мы с трудом вытащили лодку из кустов, куда ее спрятали цыгане.

Я сел в лодку. Гатцо вошел в воду и оттолкнул ее от берега. Я восхищался его ловкостью. Течение нас подхватило, и он вскарабкался на борт.

— Садись на нос, — сказал он мне. — Я буду править.

Он установил весло на корму и стал править. Прибрежное течение медленно относило нас от темной громады острова, возвышавшегося посреди широкой стремительной реки.

Некоторое время мы плыли вдоль острова. Потом попали в другое течение, и нас понесло на середину реки. Постепенно остров растворился в темноте.

— Куда мы плывем? — робко спросил я.

Гатцо промолчал. Я едва различал его. Но по его дыханию, по его «ух!» я догадался, что он изо всех сил налегал на весло.

Неукротимая река не позволяла плыть без усилий.

Мы плыли добрую половину ночи. Я не спал. Гатцо сначала держался середины реки. Река, видно, была ему знакома. Быстрое течение уносило нас. Через некоторое время я увидел, как приближаются неясные очертания берега, и почувствовал, что стремительное течение убавилось. Теперь мы плыли в протоке между темными стенами деревьев. Вскоре она стала такой узкой, что мокрые ветки почти задевали нас, потом постепенно расширилась, и на водной глади, казавшейся огромной при слабом свете звезд, лодка, все более замедляя ход, наконец остановилась.

Мы причалили. Гатцо спросил меня:

— Как тебя зовут?

— Паскалé.

— Ну вот, Паскалé, ты в безопасности. Делай, как я, ложись спать. Спокойной ночи.

И он улегся на дно лодки. Я сделал то же самое. Доски были жесткие, но я так устал, что вскоре заснул. В ту ночь я спал хорошо.

Это было очень давно. Сейчас я почти старик. Но сколько бы я еще ни прожил, никогда не забуду дни, проведенные в сонных водах. Они всегда со мной, как будто это было вчера. Все, что я тогда видел, я вижу сейчас. Когда я об этом вспоминаю, то опять становлюсь тем мальчишкой, который, проснувшись, пришел в восхищение от невиданной прежде красоты.

Когда я отрыл глаза, занималась заря. Сначала я увидел небо. Не было ничего, кроме неба. Серо-лилового неба.

И только края облаков в вышине слегка зарумянились. Еще выше из прозрачного холста тумана ветер ткал еще одну гряду. Там, где вставала заря, над рекой висела бледно-розовая дымка. Птица пропела утреннюю песню, наверное, это была водяная славка. Ее крик, смелый и гневный, пробудил робкое кваканье лягушки. Потом полет мокрых крыльев задел заросли камыша, и вокруг нашей лодки поднялось неясное перешептывание еще невидимых речных обитателей: шорохи, свист, щебетанье, вздохи, шевеленье, всплески, стук капель. Нырнула испуганная водяная крыса, рядом оживленно заплескалась птица, скользнула по воде утка-мандаринка и быстро исчезла в камышах, послышался хриплый зов камышовки, неожиданный свист иволги и воркование горлинки в ивах на берегу… Я слушал. Временами утренний бриз пролетал над этим сказочным миром, над этими полными звуков местами, над водной растительностью, пробуждающейся от тишины и нежно перешептывающейся. Лодка не двигалась. Словно поплавок из пробкового дерева, она казалась такой легкой, что едва держалась на воде…

Мой спутник спал на дне лодки, запрокинув голову. Он лежал на спине. Сон сковал его лицо, загорелое и мускулистое, с выступающими скулами. Маленькие ноздри его короткого носа раздувались.

Плотно стиснутые губы неистово сжимали сон. Большие темные веки тяжело лежали на закрытых глазах. Если лицо человека — это отражение души, то маска сна на его лице была точным слепком его маленькой дикой души, даже во сне жившей бурной жизнью. Между ней и лицом ничего не было.

Когда крылатые лучи солнца, пробравшись сквозь камыши, упали на его лицо, он открыл глаза.