как неблагодарно и нелюбезно было бы с моей стороны вытягивать такое длинное лицо, что друзья мои, навещая меня, сочли бы себя обязанными вытягивать свои еще длиннее в знак сочувствия этому. То же самое, что пригласить их, попросить молча сесть за поминальный обед и угостить горькими травами.

* * *

Я должен научиться быть радостным и счастливым.

Два последних раза, когда моим друзьям позволили навестить меня здесь, я старался быть как можно веселее и показать им свое хорошее настроение, чтобы хоть немного вознаградить их за длинный путь, который они проделали от Лондона сюда. Я знаю, это – слабая награда, но никакая другая – я в этом убежден – не была бы им приятнее.

В субботу, восемь дней тому назад, мне позволили целый час говорить с Робби; я приложил все старания, чтобы показать ему как можно яснее, какую сердечную радость испытал я от нашего свидания.

Что те взгляды и убеждения, которые складывались у меня здесь в тиши, направлены по верному пути, подтверждается мне тем, что теперь я, впервые после осуждения, действительно испытываю желание жить.

У меня так много впереди, что для меня было бы страшной трагедией умереть прежде, чем удастся исполнить по крайней мере хоть часть задуманного.

Я вижу новые возможности в развитии искусства и жизни, и каждая возможность – новый путь к совершенству. Я жажду жизни, чтобы изведать то, что теперь является для меня новым миром.

Хотите знать, что такое этот новый мир? Вам это легко угадать. Это мир, в котором я жил последние два года. Страдание и то, чему оно учит, – вот мой новый мир. Прежде вся жизнь моя была отдана наслаждению. Я всячески избегал страданий и забот. Они мне были противны. Я решился отдавать им как можно меньше внимания, смотреть на них до некоторой степени как на несовершенство. Они не умещались в моей жизненной схеме. Им не было места в моей философии.

Моя мать, которая знала жизнь вдоль и поперек, часто приводила мне стихи Гёте, когда-то записанные ей в книгу Карлейлем. Если не ошибаюсь, стихи эти звучали так в его переводе:

Who never ate his bread in sorrow,

Who never spent the midnight hours

Weeping and waiting for the morrow, —

He knows you not, ye heavenly powers[2].

Эти стихи в изгнании и унижении обыкновенно повторяла благородная Королева Пруссии, с которой так грубо обошелся Наполеон. Эти стихи часто приводила и мать моя среди невзгод своей последующей жизни.

Тогда я решительно отказывался принять и даже допустить возможность скрытой в них чудовищной правды. Я не мог понять ее. Я еще помню отлично, как я говорил тогда моей матери, что у меня нет ни малейшей охоты есть хлеб в слезах и плакать ночи напролет, ожидая еще более печальное утро. Я не предчувствовал тогда, что это будет одна из особенностей, уготованных мне Судьбой, и что целый год моей жизни я не буду делать почти ничего другого. Но такова уж была отмеренная мне мера.

За последние месяцы, после страшной борьбы и усилий, мне удалось воспринять некоторые уроки, сокрытые в сердце Печали. Духовенство и люди, употребляющие обороты речи без понимания их, часто говорят о страдании как мистерии; в действительности это – откровение. Разом постигаешь то, чего никогда не понимал раньше. Подходишь к истории с иного угла зрения. То, что инстинктивно, смутно предчувствовал в искусстве, в области мысли и чувства, – реализуется с совершенной ясностью прозрения, с безусловной силой понимания.

* * *

Теперь я вижу, что страдание, как самое благородное душевное движение, на какое способен человек, есть самая типичная черта и вернейший признак всякого возвышенного искусства.

К чему вечно стремится художник – это тот вид бытия, где тело и душа составляют одно нераздельное целое; где внешнее – выражение внутреннего; где открывается смысл формы.

Различны бывают эти виды бытия. Юность и те искусства, что заняты изображением юности, могут служить нам образцом. Другим образцом может служить нам современная пейзажная живопись. В нежности и утонченности ее впечатлений, в ее приемах, открывающих нам тот дух, который живет во внешнем и создает себе одежду из земли и воздуха, из тумана и линий города, – в болезненно раздражительной гармонии ее настроений, тонов и красок, – осуществляется для нас в живописи то, что грекам удалось довести до совершенства в пластике.

Музыка, где содержание поглощено выражением и не может быть от него отдельно, – это сложный пример, а цветок или дитя – простой пример того, что я разумею.

Но страдание – конечный тип как в жизни, так и в искусстве. За смехом и весельем может скрываться жестокий, грубый, бесчувственный темперамент; за страданием всегда – лишь страдание.

Страдание не носит маски, как радость. Правда в искусстве покоится не на взаимодействии между основной идеей и случайным проявлением; это не есть подобие между образом и тенью его или между отражением в кристалле и самим предметом; это не эхо, звучащее из пещеры, не серебристый ключ в долине, где вода отражает месяц – месяцу и Нарцисса – Нарциссу.

Правда в искусстве – единство предмета с ним самим: внешнее делается выражением внутреннего, душа претворяется в плоть, тело проникается духом. Потому никакая истина не может сравниться с страданием.

Временами кажется, что страдание – единственная истина. Все другие ощущения могут быть обманом зрения или обманом желаний; они созданы, чтобы делать слепыми глаза и гасить желания. Только из страданий созидаются миры, и безболезненно не проходит ни рождение ребенка, ни рождение звезды. Более того: страдание – напряженнейшая, величайшая реальность мира.

* * *

Я говорил о себе самом, что между мной, искусством и культурой моего века есть символическая связь.

Нет ни одного несчастного в этом доме несчастья, ни одного моего собрата по заключению, у которого не было бы символического отношения к тайне жизни. Потому что тайна жизни – страдание. Она скрывается за всем.

Когда мы начинаем жить, сладкое – так сладко нам и горькое – так горько, что мы неизбежно устремляем все наши желания к наслаждениям и не только желаем «месяц или два питаться медом», но хотим и всю жизнь не вкушать иной пищи, хотя забываем при этом, что тем самым мы даем умереть с голода нашей душе.

Я, помню, однажды говорил об этом с одним из прекраснейших созданий, каких я только знавал; то была женщина, проявлявшая как