на том, что болезнь была следствием злосчастного падения мальчика Раде с лошади. Ходил слух, что смерть последовала в итоге медленного отравления владыки. Третьи считали, что виной всему чахотка. Старый служка владыки, один из его «сенаторов», Новица Церович рассказывал, что однажды во время игры на биллиарде Пётр Петрович закашлялся, кровь показалась на губах, да так сильно полилась, что тот вынужден был лечь в постель. Врач, прибывший из Боки Которской, не нашёл лучшего средства, как прибегнуть к кровопусканию. И это ещё больше подорвало здоровье владыки.

Напоследок сложилось и такое мнение: причину смерти нужно искать в чисто нравственных переживаниях владыки, в семнадцать лет принявшего на себя такое тяжкое бремя двойной власти. А какие великие труды нужно подразумевать за его по наружности лёгким и стремительным восхождением на вершины европейской поэзии? Ведь он шёл почти без посторонней помощи, почти наугад. И вышел, не сбившись.

Он умер на мирном одре 19 октября 1851 года. Стали вспоминать и с удивлением обнаружили, что в этот именно день двадцать один год назад он сделался черногорским правителем. И что только не вспомнилось у его изголовья. И юнацкая его храбрость: семь лет назад он оказался под выстрелами во время боя черногорцев за остров Лесандру. Какой-то из своих воинов подошёл к владыке, чтобы, как положено, поцеловать у него руку.

Пётр Петрович обернулся на голос, и тут ядро, пролетев мимо него, наповал убило подошедшего черногорца… И о неколебимой его верности православию вспоминали: будучи проездом в Риме, владыка отказался встретиться с папой и целовать знаменитую католическую реликвию — вериги апостола Петра: черногорцы, сказал он, никогда цепи не целуют, а рождены, чтобы рвать их. И о том вспомнили, что любил он шутку: на первой книжке, изданной в цетиньской типографии, стояла надпись «просмотрено и допущено к печати цензором Драго Драговичем»; на самом-то деле никакого такого цензора в Цетинье не водилось, а имя Драго Драгович означало, как объяснял сам владыка, «пиши, што ти е драго».

После его смерти неделями лил беспрестанный осенний дождь, это помешало отнести его гроб на Ловчен. Просьба владыки была выполнена лишь спустя четыре года. Присутствующих умилило, что из Негушей приехал верхом столетний отец Раде и что, когда гроб извлекли из земли и приоткрыли, старик приблизился и поцеловал руку своего сына и своего владыки. Руку, написавшую «Горный венец».

Гусляр

Среди ночи разбудила меня пушечная канонада. И хотя в тот же почти миг я сообразил, что это не пальба, а просто гроза идёт в горах, ощущение её сходства с лихорадочным артобстрелом никак не покидало.

Нет, про такое не скажешь: просто гроза. По крайней мере, нашему российскому небу неведома подобная частота громовых ударов. Они так плотно сбиты в невидимые обоймы, что производят впечатление захлебывающихся очередей… Так длилось минуту, две или больше, и тут я снова задремал, легко ушёл в какую-то густую и тёплую тишину, как бывает лишь в детстве, когда ты переполнен счастьем…

Это ли не счастье?! Да я же наконец в Черногории, в Цетинье! Многолетняя мечта моя всё же сбылась, хотя ещё несколько дней назад не было ясно, удастся ли выбраться сюда, на родину поэта; но вот — живу в пяти минутах ходьбы от его дома.

Вчера утром мы ездили на Ловчен, поднимались пешком на самую вершину горы, к мавзолею поэта, и спутник мой просил обратить внимание на чуть вогнутую, искривлённую плиту пешеходной дорожки, ведущей от мавзолея к смотровой площадке на северной кромке горы: это, пояснил он, молния ударила, а вот ещё и ещё следы ударов; когда над Ловченом бушует гроза, в Цетинье насчитывают до пятидесяти разрядов в минуту…

И я вспомнил старую черногорскую легенду: пролетал над этими местами творец неба и земли, и вот заплечная сума, в которой у него имелись все необходимые материалы для земного устроения, вдруг прохудилась, и просыпалась из неё груда камней; весь запас, необходимый для сооружения гор, сгрудился оттого в одном месте, в том самом, которое и зовется теперь Черногорией… Может быть, свирепые ночные грозы над Ловченом — всего лишь слабый отзвук того допотопного грохота от падающих с неба камней? Или молнии устремляются сюда пучками, чтобы озарить в ночи последнее пристанище поэта, воспевшего чудотворный огненный космос?..

Над Ловченом вчера стояло солнце, уже не очень яркое, лучи его не в силах были разогнать мглу, что с утра заволокла море; но небольшой отрог Которского залива был всё же отсюда виден; и видны были далеко внизу игрушечные красные черепицы Негушей, родного села поэта; и в малой котловине справа от Негушей проступали крошечные кварталы и улицы Цетинье; бывшая столица Черногории напоминала добротно слаженное гнездо горной птицы.

Свежий ветер овевал гору, шевелил пучки трав на её откосах. Маленькие, подобные букашкам автомобили изредка сновали внизу, на полузакрытых кустарником серпантинах. Мои цетиньские спутники невозмутимо ждали меня внизу, на открытой веранде, и виду не показывая, что у них могут быть сегодня иные, более важные дела, и если бы не они, я бы, конечно, ещё остался тут на час, а то и на два-три, чтобы всё так же озираться и смотреть — то в сторону Герцеговины, то в противоположную сторону, где при лучшей погоде, может быть, ещё удастся разглядеть мне сизую спину моря. И так, пожалуй, не скучал бы и до вечера, а затем и до звёзд, при свете которых здесь когда-то вели свои разговоры юнаки «Горного венца».

Но мои спутники оказались, конечно же, мудрее меня. Уж они-то знали, что Ловчен противопоказан новичку в больших количествах, что Ловчен нужно открывать постепенно, не покушаясь чересчур на вечный покой поэта, безмолвно собеседующего тут с ветром, солнцем, звёздами и громами.

Внизу, в Цетинье, Павле Джонович, поэт, он же директор музея Петра Негоша, повёл меня к своим приятелям, обещая показать замечательное произведение современного народного искусства — яворовые гусли. Я многократно уже видел в Сербии разные гусли, чаще всего старинные, потемневшие от времени, и чаще в музеях их видел, чем в домах. Но эти, правда, были вырезаны и слажены на славу. Чело гуслей украшал светло-яворовый орёл, государь высоты, символ свободы и гор. На лицевой стороне инструмента мастер разместил рельефные портреты Вука Караджича, Милоша Обилича и Петра Негоша, а на дне гуслей вырезал герб Югославии и могилу Негоша на Ловчене. Смычок-гудало был, как обычно, исполнен в виде прихотливо перевившейся змеи.

И всё же инструмент, даже такой прекрасный, мёртв, пока к