– Но может быть, при максимуме зачетов больше и не нужно? Давай-ка посчитаем и его зачеты, и уже отбытый срок. – Греков взглянул на этажерку за спиной Цымлова, где под серой брошюркой лежали конторские счеты. Обычно Цымлов, возвращаясь из района домой, на ночь еще раз пересчитывал кубометры намытого за день в плотину песка, уложенного бетона, вынутой экскаваторами и передвинутой бульдозерами земли. Но на этот раз он даже не оглянулся.

– Я уже считал. Не хватает. Между прочим, вчера интересовался Молчановым один крановщик с эстакады.

– Кто именно?

– Чубатый такой. С аккордеоном на плече.

– Зверев?

– Да. Они, оказывается, четыре года сидели за одной партой. Он как раз и просил, чтобы перевели Молчанова в район к Гамзину. Там, говорит, я возьму его к себе на кран. Согласен за него поручиться. Вы, Василий Гаврилович, удивлены?

– Я слушаю, – уклончиво сказал Греков.

На самом деле он был удивлен. До этого ему казалось, что он за три года успел уже хорошо узнать Вадима Зверева – аккордеониста, чемпиона полулегкого веса в секции бокса, но средней руки крановщика.

– Я ему отказал.

– Почему?

– Федор Иванович развел руками.

– Не в моей власти. Вот если бы я мог рассчитывать… – Он взглянул на Грекова своими крупными навыкате глазами.

Греков рассмеялся. Не так-то прост был Федор Иванович.

Цымлов тоже заулыбался:

– Значит, Василий Гаврилович, можно надеяться?

– Я, Федор Иванович, попытаюсь.

– Это будет вдвойне хорошо.

– Во-первых, Зверев, возможно, по старой дружбе сможет на него повлиять. Во-вторых, и Молчанова, как вы уже предлагали, мы на время из поля зрения этого пахана уведем.

Греков прислушался к шороху дождя за окном.

– Не сорвет проран? Вдруг правда повысится уровень в Дону.

– За проран я спокоен. С тройным запасом прочности строили. Не это меня беспокоит.

– А что же?

– Станица Приваловская. Посылал туда Козырева, доложил, что там теперь сплошная гульба. Пьют и казачьи песни поют. У них же свои виноградники. Цимлянский, золотовский, красностоп.

Греков, улыбнулся:

– Все выпьют и снимутся…

– У них, Василий Гаврилович, там много вина, долго пить. В каждом дворе пресс, свой винцех. В каждом дворе бочки в погребах стоят. И что-то нет у меня большой надежды на секретаря райкома Истомина. Недаром он…

– Договаривайте,

– Рыжий.

Греков засмеялся:

– При чем здесь его… масть?

– Не говорите. Рыжие они все упорные. Запустит руку в свою шевелюру и ни с места. А тут не одно упорство нужно. Вы того казака помните, что во время ледохода приезжал?

– Суровый старик.

– Теперь он повадился уже каждое воскресенье ездить…

– Зачем?

– Говорит, у него здесь на стройке работает внучка, но я подозреваю, что он не столько ради нее, сколько как уполномоченный от таких же, как сам, стариков и старух. Станет под прораном на том бугре, – Цымлов показал в окно, – и смотрит. А в прошлое воскресенье, когда я мимо проходил, придержал меня крючком байдика за плечо. «Это что же вы там строите, мост?» – «Нет, – отвечаю, – это называется прораном». – «А как же, – спрашивает, – вы по этому прорану будете ездить, если в нем такие дыры?» – «Через них мы и завалим камнями Дон». – «А куда вода денется?» – «Будем собирать ее перед плотиной и выпускать сколько нужно». – «Посадите Дон на паек?» – «Не на паек, а чтобы зря не пропадала». Тогда он как ворохнул на меня глазами из-под дремучих бровей: «Вот как он развернется и разом смахнет к такой-то матери весь этот проран. Это же Дон». Повернулся и ушел.

– Так и сказал?

– Слово в слово.

Уже собираясь уезжать, Греков стыдливо вспомнил:

– Вы, Федор Иванович, не дадите мне на время ту монету?

Федор Иванович удивился:

– Какую монету?

– Из того горшка, что у вас на шкафу, – приглаживая ладонью волосы, пояснил Греков. – Понимаете, имел я неосторожность проговориться об этих монетах Танюшке, и она мне теперь покоя не дает. Всего на три-четыре дня, пока ей надоест, – заверил Греков.

– Можете хоть на три недели, – улыбаясь, сказал Федор Иванович, запуская руку в горшок, вымытый гидромеханизаторами из-под яра. – Если она полтысячи лет в сохранности пролежала в этом ropinV ке, можно быть уверенным, что в ручонках у вашей Танюши с нею ничего не случится. Успеет еще належаться под стеклом в музее.

Древняя, черная от времени монета заняла почти всю ладонь Цымлова.

– Чего только не находят теперь у нас на объектах, – передавая ее Грекову, сказал Федор Иванович. – Как-то взглянул на свой стол в конторе и даже вздрогнул: хазарский пестик от ступки, кузнечный молоток черт знает какой давности, казачье стремя, кулацкий обрез, орден Отечественной войны второй степени…

– Почему же вздрогнул? – глуховато спросил Греков.

– Как вам сказать… Лежали они в одном и том же песочке, хоть и на разной глубине. Теперь бы этот древний кузнец посмотрел, какими мы молоточками забиваем шпунты. И в чьих только руках она не была, а теперь окажется у вашей Танюши.

– И попросить она умеет так, что не отказать, – берясь за шляпу, виновато сказал Греков.

В этот момент Галина Алексеевна, появляясь в фартуке из кухни, преградила ему путь.

– Нет, Василий Гаврилович, уж теперь-то я вас не отпущу, – сказала она, отбирая у него шляпу. – В прошлый раз вы сбежали самым позорным образом, и теперь я дам вам амнистию не прежде, чем вы попробуете моего пирога. Да, да, я видела, как приехала ваша машина к конторе, и спекла его специально для вас. Израсходовала полкило муки и почти столько же дефицитного масла. Вы меня ввели в убыток, вы его и съедите.

Греков взмолился:

– В следующий раз, Галина Алексеевна, я съем два пирога, а теперь мне нужно к Автономову, а к двенадцати на пристань.

– В полночь? – недоверчиво спросила Галина Алексеевна.

– Из Ростова только один ходит пароход.

– Опять какое-нибудь начальство встречать?

– На этот раз, Галина Алексеевна, я встречаю сына.

Перед этим доводом она отступила. Но шляпу вернула ему не прежде чем он согласился на ее ультиматум.

– В таком случае вы возьмете пирог с собой и съедите его дома по случаю приезда сына.

Она знала, за какую потянуть струну. Покачивая головой, с завернутым в газету круглым пирогом под мышкой, вышел Греков от Цымловых.