– Толстый!.. Толстый!..

Я заработал веслами, но опять безрезультатно. Сделал последнюю попытку дотянуться до Луиса, но его поднятая рука, которая совсем недавно спасала от воды наушники, теперь сама навсегда погрузилась в воду, в каких-нибудь двух метрах от весла.

Бог весть сколько времени я стоял с поднятым веслом, балансируя на плоту. Стоял и пристально глядел на море. Ждал, что вот-вот кто-нибудь из моих друзей покажется над водой. Но в море было пусто, а крепчавший ветер рвал на мне рубашку, завывая, точно собака.

Ящики с товарами исчезли. Судя по неуклонно удалявшейся мачте корабля, эсминец не затонул, как мне показалось вначале. На душе полегчало. «За мной вот-вот приплывут», – подумал я. А еще я решил, что кто-нибудь из моих товарищей, наверно, добрался до второго плота. По идее им ничто не могло помешать. Эти плоты, как и прочие на нашем эсминце, не были оснащены. Но их в общей сложности имелось шесть штук, не считая шлюпок и вельботов. Я не видел ничего удивительного в том, что мои товарищи добрались, подобно мне, до плотов, я думал, что эсминец нас уже разыскивает.

И тут я вдруг осознал, что на небе светит солнце. Знойное, раскаленное, словно металл, полуденное солнце. Я тупо, еще не до конца придя в себя, взглянул на часы. На них было ровно двенадцать.

Когда Луис Ренхифо в последний раз спросил меня на эсминце, сколько времени, было полдвенадцатого. Без десяти я опять поглядел на часы, это произошло еще до катастрофы. Когда же я посмотрел на циферблат на плоту, стрелки показывали ровно двенадцать. Мне казалось, прошла целая вечность, а в действительности прошло всего десять минут с тех пор, как я в последний раз глядел на часы, находясь на борту эсминца, и за это время я успел доплыть до плота, пытался спасти товарищей, а потом стоял, как истукан, глядя на пустое море, слушая резкий вой ветра и думая, что мне придется минимум два, а то и три часа ждать, пока меня подберут.

– Два-три часа, – прикинул я.

И подумал, что это невероятный срок для человека, который остался в море один. Но я постарался смириться со своей участью. У меня не было ни пищи, ни воды, и я полагал, что к трем часам жажда станет невыносимой. Солнце напекло мне голову, начинало жечь высохшую и задубевшую от соли кожу. Я потерял при падении фуражку и потому намочил голову водой, а затем сел на край плота и принялся ждать своих спасителей.

Только тогда я впервые ощутил боль в правом колене. Мои синие форменные брюки из грубой ткани промокли, так что я с превеликим трудом смог закатать их выше колен. А закатав, содрогнулся: под коленной чашечкой зияла глубокая рана, этакий полумесяц. То ли я поранился об обшивку корабля, то ли уже в воде порезал ногу… Но как бы там ни было, боль я ощутил лишь на плоту, и хотя рану немного жгло, она перестала кровоточить и подсохла – наверное, из-за морской соли. Не зная, чем себя занять, я произвел досмотр своих вещей. Мне хотелось выяснить, с чем я остался в открытом море. Оказалось, что с часами, которые продолжали идти как ни в чем не бывало и на которые меня так и подмывало посмотреть каждые две-три минуты. Кроме того, при мне было золотое кольцо, купленное в прошлом году в Картахене, цепочка с образком Девы Марии дель Кармен, приобретенная тоже в Картахене у одного моряка за тридцать пять песо… Из карманов я выудил лишь ключи от моего шкафчика на эсминце и три рекламные открытки, которые мне дали в мобильском магазине одним январским днем, когда я пошел за покупками с Мэри Эдресс. Делать мне было нечего, и я принялся читать надписи на открытках, пытаясь хоть как-то убить время, пока за мной не пришлют спасателей. Почему-то эти открытки показались мне своего рода шифрованными записками, которые потерпевшие кораблекрушение моряки кладут в бутылки. Наверное, окажись у меня в тот момент под рукой бутылка, я засунул бы в нее одну из этих открыток, чтобы поиграть в кораблекрушение, а вечером позабавить своим рассказом друзей в Картахене.

В четыре часа ветер унялся. Я не видел вокруг ничего, кроме моря, и не имел никаких ориентиров, а поэтому лишь через два с лишним часа понял, что плот движется вперед. На самом же деле, как только я на него взобрался, ветер погнал его по прямой на такой бешеной скорости, которую я, орудуя веслами, никогда в жизни не сумел бы развить. И все же я понятия не имел, где я и что со мной. Я не знал, куда несется плот: к берегу или в открытое море. Последнее казалось мне более вероятным, так как я всегда считал, что волны не могут прибить к берегу тяжелый предмет, находящийся в двухстах милях от суши, и уж тем более человека на плоту.

Первые два часа я мысленно прослеживал путь эсминца. Я подумал, что если с корабля телеграфировали в Картахену и точно указали место катастрофы, то самолеты и вертолеты тут же отправятся к нам на помощь. Я прикинул, что не пройдет и часа, как они прилетят сюда и начнут кружить у меня над головой.

В час дня я сел на плоту и принялся вглядываться в даль. Взял все три весла и положил их на дно плота, чтобы, как только появятся самолеты, начать грести в их сторону. Минуты тянулись томительно долго. Солнце жгло мне лицо и спину, а губы горели, потрескавшись от соли. Однако я не чувствовал ни голода, ни жажды. Я сосредоточился на одном – увидеть самолеты. Я разработал план: увидев спасателей, я погребу по направлению к ним, потом, когда они окажутся надо мной, встану на плоту во весь рост и буду махать рубашкой. Я решил приготовиться и не терять ни минуты, а потому расстегнул рубаху и, сидя на плоту, всматривался в даль, озираясь по сторонам, – я ведь понятия не имел, откуда появятся спасатели.

Так я сидел до двух часов. Ветер по-прежнему завывал, и в его вое мне слышался голос Луиса Ренхифо:

– Толстый, греби сюда!

Я слышал его совершенно отчетливо, словно Луис был рядом, в двух метрах от плота, и пытался ухватиться за весло. Но я знал, что когда в море воет ветер и волны бьются о подводные скалы, человеку чудятся знакомые голоса. Они звучат не умолкая, доводя до безумия:

– Эй, толстый! Греби сюда!

В три часа я начал отчаиваться. Эсминец наверняка уже пришвартовался в Картахене. Через несколько минут мои товарищи радостно разойдутся по городу кто куда. У меня возникло чувство, что все они сейчас думают обо мне, и, ободренный этой мыслью, я решил набраться терпения и подождать до четырех часов.

Пусть даже никакой телеграммы не было, пусть даже на эсминце не поняли, что мы свалились в воду, все равно это вскроется, когда вся команда выстроится на палубе в момент швартовки. Значит, об этом узнают самое позднее в три часа и тут же сообщат спасателям. Какими бы долгими ни были сборы, самолеты от силы через тридцать минут вылетят на место происшествия. Так что в четыре, максимум в половину пятого они появятся тут. Я не отрывал глаз от горизонта, пока ветер не стих, сменившись глухим безбрежным рокотом моря. Только тогда в ушах у меня смолкли крики Луиса Ренхифо.

Вначале мне показалось, что провести в одиночестве три часа в открытом море невозможно. Однако когда прошло уже восемь часов с того момента, как я оказался в воде, я подумал, что еще часик, пожалуй, продержусь.