носику, к губам подносила, оно даже по краешку не запотело, только молоком с губ перепачкалось.

И откуда в девчонке на морозе в санях снова жизнь забилась? Подменили дите, не иначе.

Уснула мать, задавила грудью младенчика — такое сплошь и рядом в деревнях случается — от усталости бабьей да недосыпу. А нечисть тут-как тут, она своего не упустит, людским горем не побрезгует.

Вместо заспанного дитя подсунули Дарене в ту ночь чужую девчонку — ведьмино отродье. Так Кокошка хромая сказала, когда кости гадальные раскинула. А все за ней и подхватили, по деревне разнесли, как грязь на лаптях по чистой избе.

Родилась Неждана хоть и тринадцатым нежеланным ребенком в семье, а все ж свое дитятко, родное было — с трудом выношенное и в муках рожденное. Слабенькая девочка молоко едва сосала, долго ее кормить приходилось. Дарена с собой в постель малую брала, да в ту лютую ночь сама уснула незаметно, совсем с заботами по дому обессилила.

Плохая смерть для ребенка — нечистая — все так говорили. «Засыпуха» — горькое какое слово, беда непоправимая. И вина материнская такая острая, рана жгучая — как коваль льет из ковша своего, да прямо — на сердце.

Радоваться бы Дарене, что ошиблась она спросонья, отправляя Власа дочку хоронить. Уберегли боги дитятко ее, почитай, — с того света воротили.

Однако не приняла больше мать Неждану к сердцу, к груди не ни разу не приложила. Нутром почуяла, да вбила она себе в голову, что подменили девчонку.

Голосок у той, кого Дарена родила, звенел нежно, как колокольчик, — ту примету баба крепко помнила. А у этой, кого Влас в избу с мороза в медвежьей шкуре внес, бас был глухой, отрывистый — такое ни с чем не спутаешь.

Виданное ли дело, чтоб дите поперек лавки лежало, да совой на всю избу ухало? Как будто пожившая отчаянная душа в крошечном теле угнездилась, словно боль какую высказать хочет, прокричать в чужие уши, да не получается.

А метель в ту ночь, когда Дарена дочку заспала, сильная разыгралась, злая. Выли ветры, как волки голодные, что шеи свои косматые к луне тянут.

Все в деревне днем по избам попрятались — мужики дров из леса не возили, бабы белье на реке не полоскали, дети в снегу не забавились. Даже люди лихие все к трактиру «Веселый Хохотун», что за девять верст от Поспелки, прибились, пьяными под столами валялися, носу на мороз не казали. Да, и кого грабить-то — все дороги снегом замело, даже тракт широкий княжеский.

А уж ночью, под утро и подавно — ни одной живой души в Поспелке не было.

Кто тогда младенца в шкуру медвежью завернул на дворе у Власа за закрытыми воротами — так и не дознались.

Соседка Ладушка вроде слышала сквозь метель, как вороны громко каркали со стороны Власова двора. Так то, конечно, — очень сомнительно. Ветер такой силы был, что птицы на лету замертво падали, только лапки окоченевшие потом из сугробов торчали.

Никакому воронью даже в три горла метель лютую не перекричать, не перекаркать. Значит, не вороны это были, а колдуны черные, проклятущие.

Разве птицы могли бы девчонку, как полено, в мех завернуть? Шкура откуда вязалась — тоже загадка. Виданное ли это дело, чтобы шкуру медвежью богатую на лоскуты кромсать? Да, и не было в Поспелке давно таких охотников, чтоб духу хватало на медведя ходить. Как Беляй на охоте пропал, больше никто и не осмеливался.

Нечисть только и могла подобное сотворить, чтобы дитя свое, из гнилого семени, в добрую крестьянскую семью подкинуть — на прокорм и воспитание. Больше некому — ничего уж тут не додумкаешь.

Влас поначалу с бабами не соглашался. То, что чужие следы метелью укрыло, — то неудивительно. Помнил он, что пока в дом за рукавицами возвращался, на дворе целые буруны вокруг саней намело — даже его хозяйских следов не осталось.

Так что, мог, наверное, чужой человек во двор заглянуть, через забор перемахнуть, да дитя орущее шкурой спеленать. Может, Нежданка от мороза и ветра очнулась и в голос закричала? А забор вокруг двора только летом неприступным кажется, а как снегу выше коровьего росту намело, так того забора осталось — взрослому мужику чуть повыше пояса. Всю зиму издалека видать, что у кого на дворах делается. Цветастый платок в санях мог кто угодно заметить, ребенка вопящего услыхать. Хотя… Кто? Не было ж никого на улице. Да, и как рассмотреть ночью?

Помнил сначала Влас те свои мысли разумные, но потом забыл подробности. Коли уж мать родная от нее отворачивается, говорит, что чужая дочь, то уж не ему, отцу, решать, как оно на самом деле было. Для него все младенцы одинаковые — лысые, голодные и горластые, только жену от мужа отвлекают и заботами о себе баб изнуряют. Вроде и та самая девчонка, что была, а, может, и другая, — кто ж теперь разберет.

Чертова дюжина детей— шутка ли, даже для такого крепкого мужика, как Влас. Прокорми-ка их всех, да на ноги поставь. Тринадцатой Неждана родилась — несчастливое число, нечистое — неспроста именно с ней такое приключилось.

Первым своим чадам Влас с Дареной от души радовались, имена давали ласковые, с любовью — Услада, Добросвет, Отрада с Забавушкой, Лучезар, Яромир, Вячеслав да Всеволод. Рожала Дарена почти каждый год, хлопот с новым ребенком прибавлялось, но мать не жаловалась. Так же и в поле работать выходила, и по дому все успевала. А потом как будто что-то внутри у нее хрустнуло. Так ветка яблони гнется-гнется под тяжелыми наливными плодами, но в год богатого урожая может и сломиться.

И когда родился пятый подряд крикливый мальчишка, что жадно до крови кусал Дарену за грудь, назвала она его Вадимом. Говорили ей, что имя это означает «сеять смуту», но как раз оно ему и подходило. Неспокойно стало на душе у Дарены, не хотела она больше детей вынашивать, рожать да выкармливать, просила у Матушки-Природы о передышке. Гнала мысли страшные, гнева древних богов боялась, страшно стало, что Род от нее отступится, а все ж ничего не могла с собой поделать — не хотела больше рожать.